Набат. Книга первая: Паутина - Шевердин Михаил Иванович - Страница 59

На все вопросы кабадианцы отвечали полным отрицанием: «Энвер не приезжал, ни о каких винтовках и патронах мы не слышали. Мы и не воины. Кабадиан — святое место, откуда у нас оружие?» И они кивали на видневшиеся со всех улиц и дворов купола кабадианского мазара, куда даже у Сухорученко хватило соображения не пускать бойцов, чтобы не оскорблять чувств верующих. Множество стариков толпилось понурив головы около приземистых со стрельчатой аркой ворот святыни. Вся одежда у них состояла из очень старых, разлохматившихся халатов домотканой грубой шерсти, с заплатами и дырками. Почти ни у кого Сухорученко не видел сапог.

Проезжая мимо толпы стариков, Сухорученко даже перестал материться и только спросил:

— Чего они тут на ветру мерзнут?

Тихий голос не без досады проговорил довольно чисто по-русски:

— Мир подобен караван-сараю. В одни его ворота входят терпеливые, через другие выходят в мир иной.

— Короче!

— Умер ишан кабадианский Фарукбей-ходжа, святой жизни человек. А это собрались его верные ученики — мюриды проводить на кладбище.

— Царство ему небесное, — проворчал Сухорученко и поскакал в соседние махалля наводить порядок. — Старых песочников не беспокоить! — распорядился он.

«Терпением отличались пророки, — говорится в назидательной книге — уставе дервишского ордена кабадиан, — терпение отворяет ворота твоих желаний. От тех ворот нет других ключей, кроме терпения».

Многотерпением своим открыл двери жизни иной праведный ишан кабадианский Фарукбей-ходжа, и только на рассвете он закончил свой жизненный путь. С достойным подвижника смирением, он слабым, чуть слышным голосом отдавал распоряжения, диктовал мирзе завещание. Поистине он умер праведником с именем господним на устах. Он отличался благочестием, правдивостью, умением прощать и великодушием. Так объявили помощники ишана благочестивым старикам, собравшимся у ворот, едва разнеслась весть по городу о кончине святого.

Но увы, увы и еще раз увы! Не обошлось без смятения и неподобающих у смертного одра неблагопристойностей. Внезапно на ишанское подворье влетел на взмыленном коне всадник. Сухой, невысокого роста, с черными усиками, с маленькой чалмой на голове, он спрыгнул на землю у сводчатых ворот и, растолкав стариков, бросился через двор в покой, где лежало тело Фарук-ходжи. «Умер? Проклятие!» — воскликнул черноусый, дико глянул на замерших в молитвенных позах мюридов и, пошарив рукой у изголовья, выхватил какой-то предмет. Прижав его к груди, он выбежал во двор.

Все произошло так стремительно, что присутствующие спохватились только тогда, когда приезжий уже занес ногу в стремя. Человека схватили, но он вырвался и побежал. Бежал он быстро, но все же его нагнали около базара.

— Не смейте меня трогать! — закричал человек по-турецки и наставил на окружавших его чалмоносцев пистолет. — Я официальное лицо.

— Ты худший из воров. Ты обокрал покойника! — кричали помощники ишана.

— Я офицер… Я офицер турецкой службы, не смейте меня оскорблять.

Конечно, если бы Сухорученко знал язык, он разобрался хотя бы по этим возгласам, что здесь случилось. Но Сухорученко языка не знал и не понял, из-за чего около городского базара идет спор между подтянутым черноусым человеком и толпой чалмоносцев.

Не раздумывая, Сухорученко дал шпоры своему Лихачу и, врезавшись в толпу, выхватил пистолет из руки черноусого.

— Еще кому-нибудь в пузе дырку сделаешь! — заметил он и заорал: — Тиха-а! Молчать!

— Он украл! Угры! Вот! — кричала толпа.

— Кто вы? — спросил Сухорученко, пристально смотря на черноусого.

— Я? Я не знаю, чего они от меня хотят?

— Но они называют вас вором. — Сухорученко все же разобрал слово «угры». — Обыскать!

Волнуясь, задержанный протестовал, пока его обыскивали. Он кричал, что будет жаловаться бухарскому народному правительству.

— А это что? — показал ему Сухорученко пухлый бумажник с банкнотами и письмом. — А может, ты, шкура, доложишь, откуда у тебя британские деньжата? И переписочка? А? Да не с Энвером ли ты путаешься?.. Ты турок и он турок! Вор вора видит издалека.

Черноусый побледнел.

— Эге, — воскликнул боец, вытаскивая из кармана у турка пачку бумажек, — да здесь документы! Мандат — выдан Термезским ревкомом господину Сулейману эфенди в том, что он является военкомом Термезского вилайета.

Иронически козырнув, комэск воскликнул:

— Здравия желаю, гражданин военком. Оказывается, вы знакомство водите с господами империалистами, зарплату фунтами стерлингов получаете!

— Это ошибка, — старательно подбирая русские слова, заговорил медленно турок, усиленно что-то соображая. — Яне военком… Я действительно это… самое… я взял деньги, то есть бумажник с деньгами и… от усопшего ишана…

— Вот как? Вор, значит?

— Вы меня оскорбляете!

Когда Сухорученко предложил прочитать вслух документы, найденные в бумажнике, турок быстро просмотрел первое письмо и усмехнувшись, пробормотал:

— Здесь не по-турецки…

Глаза его бегали, и весь его растерянный вид говорил, что содержание письма смертельно напугало его.

Ни яростные вопли Сухорученко, ни угрозы не помогли. Сулейман-эфенди отказывался читать и переводить, только равнодушно пожимал плечами.

— Советую отправить меня в Термез или Душанбе.

В грязной дорожной чайхане, перед которой происходил оживленный спор, сидел и пил спокойно из щербатого чайника чай дервиш и странник сеид Музаффар. Он резко выделялся среди кабадианцев своей внешностью. Темно-красная, почти бурая чалма, небрежно повязанная на черных длинных волосах, курчавых, маслянистых, с напуском на уши, длинная с боковыми разрезами, ничем не подпоясанная рубаха, выглядывавшая из-под серой чухи, красные шальвары, папуши — туфли с острыми загнутыми вверх носками явно выдавали в дервише пришельца из Ирана или Афганистана. Но Сухорученко мало разбирался в быте и нравах Востока и равнодушно скользнул глазами по его фигуре. Судя по вниманию и осмысленному выражению лица, сеид Музаффар отлично понимал, о чем идет разговор. Несколько раз он наклонялся всем телом вперед и делал движение чтобы вмешаться, но каждый раз тень пробегала у него по лицу, особенно при неистовых выкриках комэска.

Будь здесь не Сухорученко, а кто-нибудь попроницательнее или просто повнимательнее, он давно заметил бы нетерпение пришельца. Но Сухорученко видел только стоявшего перед ним турка.

Наконец дервиш не выдержал и, усмехнувшись, сказал по-русски:

— Дайте мне, я прочитаю.

— Ты? — удивился Сухорученко, смерив сеида Музаффара взглядом.

— Да, я.

— А ты кто?

Глядя прямо в глаза Сухорученко и чуть улыбаясь, дервиш сказал:

— О муж львиной отваги. Ты спрашиваешь, кто я? Я… я только скромный странник… Удаление от мира, отшельничество — удел мой Осмелюсь вам помочь… Я немного разбираюсь в арабской грамоте.

— На! Неужто ты понимаешь эту чехарду?

Упоминание о львиной отваге Сухорученко правильно расценил как выражение явной лести, и все же ему это было приятно. Он самодовольно ухмыльнулся и сказал:

— Ну, ну, без подхалимства, давай переводи!

Сеид пробегал глазами документ, Сухорученко так обрадовался, что сейчас узнает смысл проклятой бумажонки, очевидно содержащей ключ к разгадке тайны, связанной с полученным им заданием найти и захватить Энвербея, что не задумался над тем, откуда этот человек знает русский язык.

Глаза сеида Музаффара, устремленные на письмо, лихорадочно блестели, лицо напряглось, лоб нахмурился. Он шевелил губами, но не произносил вслух ни одного слова.

— Что там? — спросил Сухорученко, нетерпеливо поглядывая на посеревшие, усталые лица бойцов, расседлывавших коней. — Что? Видать, брат, такого здесь накручено, что и ты, грамотей, пас!

— Очень важная бумага, — вздохнул наконец сеид. — Позвольте, ваша милость, прочитать вам, что здесь написано.

Сулейман-эфенди побледнел. Рука его затеребила поясной ремень.

Быстро, скороговоркой сеид Музаффар читал по-персидски и тут же переводил на русский. Чем дольше он читал, тем больше вытягивалась физиономия Сухорученко.