Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович - Страница 27

—  Ну, как видите, никто и не подумал слушаться нового великого султана новоявленной империи. Никто не испугался. Теперь Энвер прислал письмо мне с угрозой, что если я не сдам ему Байсуна в двадцать четыре часа, то мне придется выдержать борьбу со всем верховным диваном Хивы, Бухары и Туркестана. Что это ещё за верховный диван, я не знаю, но я знаю, что Энвер го­товится к наступлению, что он сосредоточил двадцать тысяч головорезов, что Британия переправила через Аму-Дарью свои части и сосредоточила у границы ещё около десяти тысяч войск с двенадцатью орудиями. Нас хотят запугать, но мы не из трусливых. Энверу я уже ответил: «Главнокомандующему всеми басмаческими шайками Энверу. Получено от вас уже второе письмо, в котором вы предлагаете сдать вам Байсун и очистить всю Вос­точ-ную Бухару. Прежде всего, сдать вам Байсун я как начальник байсунского гарнизона без соответствующего приказа моего высшего командования не могу. Кроме того, как армия рабочих и крестьян, построенная на соз­натель-ной  дисциплине, всегда готова встретить вас, как бандитов, не дающих гражданам заниматься мирным трудом».

Остался недоволен ответом один Сухорученко.

—  Надо б котнуть бандюка большим адмиральским. Вот это бы дело.

—  Опыт прошлогодней Гиссарской экспедиции мы уч­ли, — продолжал комдив, явно игнорируя Сухорученко. — Теперь несколько месяцев ушло на подготовительный пе­риод. Военно-политическое обеспечение тыла у нас проч­ное.

Пора самим переходить в наступление...

—  Трудящиеся Бухары обратились за помощью к Советскому Союзу, и по личному указанию товарища Ле­нина такая военная и экономическая помощь оказана. Уполномоченный ЦК РКП (б) товарищ Орджоникидзе принял меры по укреплению партийных и советских ор­ганов в Бухаре и мобилизации трудящихся на разгром сил контрреволюции. Вы энаете, Туркфронт уже   помог Бухарской Республике. Из красноармейских частей Туркфронта создана 1-ая отдельная кавалерийская бригада и послана из Самарканда в Бухару. С марта по сегодняш­ний день славные бойцы бригады задали жару Абду Ка-гару под Бухарой, Зиатдином, Кермине. Банды Даниара, соединившиеся с Хуррамбеком, нацеленные по заданию Энвербея на Самарканд — Бухару, разгромлены и вышиб­лены из Карши-Шахрисябзского оазиса. Эмиссар, руко­водивший всей этой операцией, нашёл свой жалкий ко­нец, в чем мы выражаем соболезнование его лондонским хозяевам. «Не суйся в воду, не зная броду». Товарищ Орджоникидзе поздравил Красную Армию. Разрешите огласить телеграмму на имя бухарских товарищей: «Бесконечно рад вашим  успехам. С Энвером драться придется серьёзно, но уверен, что ему свернём шею. Со своей стороны обещаю, насколько в силах буду, тоже помогать в  этой, в высшей степени важной и тяжёлой работе».

—  Даёшь Энверку!

—  Свернуть шею, хорошо сказано.

—  Пора ударить!

Командиры шумно реагировали на приветствие Серго Орджоникидзе.

Только Сухорученко опять остался не совсем доволен.

—  Работа? Какая же это тяжёлая работа? Никогда не слышал, чтобы рубку называли работой. Это война!

Но оставляя на совести Сухорученко его не слишком мрачный комментарий, комдив приступил к разбору предстоящей операции.

Был разработан подробный план действий против Энвера вновь созданной Бухарской группы войск.

—  Удар наносим по двум направлениям: левая колон­на от Байсуна на Денау, Гиссар, Дюшамбе и дальше — в горы на Файзабад. Правая колонна — от   треугольника Ширабад — Кокайты — Термез вдоль границы Афганиста­на на Кабадиан — Курган Тюбе — Куляб — Бальджуан.

—  План ясен! — закончил комдив одиннадцатой. За­дача не только разгромить Энвера, но и окружить, унич­тожить, не пустить наполеончика на юг, на переправы че­рез Аму-Дарью, не дать уйти ему в Афганистан. Поэтому правая колонна пойдёт быстрее и решительнее. На север через снеговые перевалы Гиссара Энвер не сунется. Вот придётся ему отступать в дикие, пустынные горы Кара-тегина и Дарваза, бедные средствами. Так мы загоним его в каменный мешок.

Мешок явно понравился Сухорученко. Всегда красное лицо его ещё более покраснело, а кудлатая голова сов­сем раскудлатилась. С широкоскулого лица его сошла сразу же недовольная гримаса, вызванная замечаниями комдива, и он опять, забывшись, закричал столь громо­гласно, что все вздрогнули и чертыхнулись.

—  Правильно... в мешок его, свинтуса г... ного.

Все не выдержали и улыбнулись, а комдив только сокрушенно пожал плечами.

—  Прекрасно, Сухорученко, — сказал он. — Вот тебе и начинать. Двинь эскадрон на Рабат и Аккабаз. Расширь плацдарм на восемь-десять верст к югу.

—  Есть, товарищ комдив, — и кудлатый Сухоручен­ко вытянулся, — расширить плацдарм. Когда начинать?

Красное, лоснящееся лицо Сухорученко сияло так, что в комнате словно посветлело.

—  По коням! Жми на все педали.

Сухорученко кинулся к двери.

—  Только врагов всё же считай, — бросил комдив вслед, — хотя бы после боя...

Через открытую дверь из тёмной южной ночи только донеслось:

—  Коновод... дьявол Федька... коней давай...

Негромко, точно думая вслух, комдив одиннадцатой сказал:

—  Лихой рубака, анархист шалый.

Невольно все головы повернулись к открытой двери. У многих в голове промелькнули калейдоскопически факты из жизни комэска, товарища, и, как он себя назы­вал, гражданина мира Сухорученко Трофима Павловича.

Жизнь его до 1919-го складывалась тишайшая, расти­тельная. И никто, да и он сам не мог бы и подумать, что когда-нибудь Трофим возьмёт в руки саблю. Жил Тро­фим на задворках городишка Хреновое, затерявшегося к кизячной Воронежской степи. Даже паровозные свистки едва доносились от станции и не колебали огоньков лам­падок, теплившихся в деревянном домике перед потем­невшими иконами. Неслышно ступая опухшими ногами в суконных шлепанцах, бродила из горницы в горницу Ильинична, мамаша Трофима. «Мы, — говаривала она, — мещане исконные, что нам. Картошечка свово огороду есть — и хватит...» Конечно, «картошечка свово огороду» была только, так сказать, символикой. Ильинична шин­карила из-под полы и имела деньжат полную мошну про чёрный день. Ни она, ни сынок её флегматичный Трошка не работали нигде, но и буржуями их назвать никто не решался. Домик они имели справный, но небольшой. Батраков Сухорученко не нанимали. Против революции не высказывались. Ну, и события шли мимо, а сам Тро­фим потихоньку-полегоньку толстел «на картошечке», раздавался вширь, сидел на кровати с молодой такой же расплывшейся женой, тискал её. Мать нет-нет да и рас­шумится: «Что это ты, Павлуша, а? Виданное ли дело, не слезаешь с перины. Чать уж какой год женат. Побой­тесь бога. Пора и делом заняться». Но делать Трофиму в доме Ильиничны решительно было нечего. Никуда он не ходил. Бывало только услышит стрельбу или крик, вы­рвется из жарких объятий своей Агашки, выйдет в одних исподних из низенькой каморки и, почесываясь, погля­дывает вокруг: «Что-де приключилось?» Но сам чтобы пойти на митинг или пройтись просто по улицам, — ни-ни! Больно беспокойно. Задерут какие хулиганы аль «то­варищи». Зевнёт, перекрестит рот — и опять в постель, под горячий бок супруги. Так и жил Трофим в душном лип­ком дурмане. И не пил, и не буянил, и даже своим бабам ни в чем не перечил. «Ну их! С ними только в голове гуд!» Утром встанет, подзаправится   пирожком с капустой, чайку попьёт, в огороде малость покопается да и от-дохнуть завалится на перину, а там полдник. Подрумя­ненный курник в глиняном горшке Ильинична на стол волокет. После полдника — опять перина. Смотришь, Иль­инична к обеду кличет. После обеда посидит на завалин­ке, семечки полузгает или через подловку на тесовую крышу заберётся голубей гонять, а там к вечерне отзво­нят и ужин подоспеет. Ну, после ужина к чему огонь жечь, ещё пожара наделаешь, не дай господи, и опять на боковую — к жене на двуспальную кровать. Ильинична иной раз поворчит малость, что сноха мало помогает по хозяйству: «Эх ты, толстозадая. Всё с Трошкой на пухо­виках проклажаешься. Хоть бы одно дите бог дал...» Вишь какие битюги, да толку мало».