Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович - Страница 3

Он умильно улыбался и заглядывал в глаза Грине­вичу.

Оказывается, он сам из локайских старшин. Его отец очень бедный человек, но очень гордый человек, сказал: юноши его селения не пойдут воевать. Многие локайцы сказали, что они не пойдут воевать против большевиков: не хотят воевать. Один локайский старей­шина, Тугай Сары, отказался воевать. Тугай Сары со­брал всех недовольных и ушел в Кулябскую долину, от­коче-вал: «Мы не хотим идти с Энвером». Инглизы тоже сказали: «Не надо идти с Энвером».

—  Какие  инглизы? — насторожился  Гриневич.

Джаббар пояснил:

—  К Тугай Сары приехали люди из Афганистана. Они имеют тайно сотни целей, и сказали: «Не надо Энвера-турка, идите все к Ибрагиму!» Но народ не хотел ни Энвера, ни Ибрагима. Я тоже не хотел ни того, ни другого. Я не хотел воевать, я хотел пахать зем­лю, сеять, как все. Но тут плохо нам пришлось. Энвер послал на нас эмирского дотхо Даулетманд-бия, целую орду каттагамцев, киргизов и туркменских калтаманов. У них оказалось много винтовок и сабель. Они убили мужчин, стариков, старух, забрали женщин и девушек, забрали коней, баранов, всё барахло. Кто успел — спас­ся. Я убежал с женой и спрятался в горах. Мне надоели споры, раздоры. Я хочу к большевикам, я хочу в Крас­ную Армию. Если мне оставят мою Джамаль, я пойду воевать против Энвера. Пойду мстить за своего брата, за отца, за своих родичей, сложивших головы под Ку­лябом.

—  А почему ты сразу мне не сказал, что хочешь поехать к большевикам?

Степняк  вдруг замялся и  украдкой взглянул на Джамаль.

—  Я боялся. Нам говорили, что у большевиков жен­щины общие, я думал...

Гриневич расхохотался, и смех его успокоил ревнивого Джаббара.                                                

Он оказался очень осведомлённым человеком. И Гриневич мог составить из беседы с ним довольно ясное представление, что творилось во всём обширном рай­оне, находившемся ныне под эгидой Энвербея.

—  Огурец ушел, баклажан явился! — определил Джаббар красочно положение. — Эмира прогнали, так теперь заявился к нам Энвер.

И если после бегства эмира в первое время, правда ненадолго, народ отдохнул, потому что эмирские чиновники попрятались, то уже очень скоро, едва Энвер объявил себя главнокомандующим, всё пошло по-старому. Снова  поскакали  амлякдары-налогосборщики по хирманам-токам, забирая львиную  долю урожая. Снова потянулись настоятели мечетей за церковной десяти­ной. Раньше, при эмире, помимо налогов приходилось платить мирзе, писавшему именем благословенного эми­ра окладные листы, сейчас тот же мирза составлял спи­сок налогоплательщиков именем зятя халифа Энвера. Раньше до приезда бекского чиновника, обмерявшего поля, никто не смел под страхом жестокой казни при­ступать к жатве, и хлеб перестаивался на корню, полегал, осыпался, так как земледельцы не смели свозить его в закрома. Теперь тот же чиновник, но под назва­нием вакиля-представителя, учинял расправу с каждым, кто до его прихода осмеливался намолотить хоть чайрек зерна для голодающих детишек. И вакилю за раз­решение свезти хлеб домой приходилось «делать бе­ременной руку», а кроме того, выставлять угощение ему и его людям. Раньше амлякдаров кормили, и теперь пришлось кормить, а у налогосборщика брюхо вмещает, как известно, столько же, сколько и брюхо библейского кита, проглотившего пайгамбора Иону, да свято его имя. Раньше бай устраивал, именем эмира бигар, общест­венную работу на своих землях, и кишлачники приво­зили в байский двор и пшеницы, и риса, и проса, и ма­ша, и кунжута, и всего, чего угодно, чтобы бай и его домочадцы сытно жили до нового урожая. И теперь то­же пришлось везти, да ещё вдвое больше потому, что этот бай завел дружбу с приближёнными Энвербея и десятка два басмачей месяцами не вылезают с байско­го двора, а жрать они горазды. По случаю пребывания «дорогих гостей» приходится всему кишлаку не только ремонтировать байский дом, как в прежнее время, а ещё пристраивать новую михманхану. Раньше раз в два года приходилось сгонять баранов со всей округи, свозить рис, муку для эмирского бека, милостиво объез­жавшего со свитой кишлаки и селения, а ныне чуть ли не каждый месяц, точно тучи саранчи, налетали с тол­пами вооружённых дармоедов то сам зять халифа, то Ибрагимбек, то ещё какой-нибудь курбаши. И всех кор­ми, всех ублажай. Тех же, кто пытался уклониться от такой чести, постигала жалкая судьба. Налетят нукеры, изобьют, порежут, дворовые постройки сожгут. И всё «по повелению их милости зятя халифа!»

Джахансуз — поджигающий мир — дали прозвище Энверу дехкане, а скоро для краткости просто назвали «поджигатель».

Но окончательно проклял  народ зятя халифа, когда он, помимо налога с головы — сарона, — которым обкладывали всех людей с десятилетнего возраста при эмире Саиде Алимхане, установил ещё подушный налог на «джихад», то есть на священную войну с неверными.

Не находилось ругательных слов, на которые не ску­пился бы в беседе с Гриневичем Джаббар, поминая Энвера. И «болахур» — детоед, и «конкур» — кровопийца, и «адамхур» — людоед — были самыми мягкими эпите­тами, которыми награждал обиженный степняк «вели­кого завоевателя». Да не только он — Джаббар — так думает. Весь народ так говорит. Да вот взять к приме­ру жителей города Юрчи...

Беспорядочные, полные злобы слова Джаббара всё же только в малой мере рисовали обстановку в Гиссарской долине. Гриневич перешёл к расспросам, и степ­няк здесь оказался неоценимым человеком. Он очень много знал и делился охотно и откровенно своими зна­ниями. Осторожно проверяя сведения дополнительными и повторными вопросами, сопоставляя с данными раз­ведки, Гриневич всё больше убеждался, что Джаббар откровенен. Конечно, Гриневич не обманывался в це­лях и намерениях степняка, не верил в его бескорыстную преданность Советам и большевикам. Он казался каким-то вертким и скользким, сведения его были очень ценны. Джаббар отлично знал, где, сколько и какие банды рас­положены, что они делают.

Всё яснее становилось, что Энвербей усиленно го­товится к крупной операции, возможно даже к большо­му  походу  с далеко  идущими  целями.

Посоветовавшись с Джаббаром, Гриневич решился на серьезный шаг.

Но прежде всего он вернулся к своему отряду, Джаббар, хоть и жаловался ни нищету и бедность, су­мел доставить бойцам несколько мешков зерна и три десятка баранов. Он прислал их со своим высоким мол­чаливым батраком   Сингом — выходцем из Пенджаба.

Вечером Гриневич приехал в Юрчи на масляхат ста­рейшин и сел на почетное место среди  народа.

Собственно говоря, именно так рассказывали в Гиссарской долине о поступке Гриневича. Удивительно просто: приехал и сел на почетное место, как будто он совершил самое обыденное, пошёл, например, в харчев­ню и съел две палочки шашлыка или выпил чайник зе­лёного чая. По крайней мере рассказчики, описывая событие, не выражали ни восторга, ни ненависти. Толь­ко голос их почему-то становился напряженным, а глаза загорались. В их сдержанности, в их немногослов­ности чуялось изумление: так зарождались в старину эпические сказания о подвигах людей необыкновенных, поражающих всех своими поступками.

Если же говорить о самом Гриневиче, то он меньше всего рассказывал об этой свой поездке. Он действовал расчётливо, хотя и понимал, что известная доля риска безусловно была.

Городишко Юрчи уже не раз за последние два года испытывал «благосклонное внимание» сильных мира сего. Через Юрчи проследовал во время своего поспеш­ного бегства сам бухарский эмир Сайд Алимхан, а уж одно его пребывание со свитой могло разорить населе­ние города и побогаче, чем   Юрчи. Затем повадился наезжать Ибрагимбек. Он взял в жены дочь юрчинского казия, но жена не пожелала жить в степи, и молодо­жён приезжал проводить время в её жарких объятиях в дом тестя. Но с Ибрагимом приезжало обязательно полтораста-двести нукеров с пустыми желудками, тре­бовавших  гостеприимства и сытных угощений. К тому времени, когда зять халифа соизволил принять под свою священную руку Гиссар, закрома юрчинцев опус­тели, а отары до того поредели, что от барана до бара­на сутки надо пастуху   идти. Но Энвербей потребовал единовременный налог на ведение войны с неверными, и как юрчинцы ни старались изловчиться и вывернуть­ся, но «их схватили за горло». Потащили у них из до­мишек последние одеяла да  кумганы, не говоря уже о грошовых серебряных украшениях, переходивших по наследству бабушкиных браслетах да серьгах. Злой на язык  неунывающий  юрчинский острослов, седобородый Адхам Пустобрёх, чуть не стал причиной гибели города. Он в чайхане так и брякнул энверовскому налогосборщику: «Пугали нас: придут-де красные дьяволы, снимут последние шаровары с ваших жен, а сами твои люди что сделали — лучшие шёлковые штаны поснимали, а старые дерюжные прикрыть только стыд оставили, так ведь!» Ну, поскалил зуб старикашка Адхам, сказал несколько слов с солью, с перцем! Ну что с него спрашивать! Так нет, явился в Юрчи сам Энвербей. «Как смеет какой-то говорить злонамеренные слова!  Подать его сюда!» Начали искать Пустобрёха повсюду, а пока искали, аскеры зятя халифа чуть не разнесли город Юрчи по камешку, по щепочке. Борцы за веру под предлогом обыска полезли на женские половины, потащили уже и взаправду послед­нее из женской одежды, а под шумок начали обижать женщин и девушек. Поднялся вопль и крик. Мужья, отцы схватились за дубины и кетмени. Зять халифа возмутил­ся: «Какие-то дикари осмелились перечить!..»