Санджар Непобедимый - Шевердин Михаил Иванович - Страница 17

Кошуба неодобрительно посмотрел на разлегшихся на коврах участников экспедиции и довольно грубо объявил:

— Товарищи! Давайте по местам! Верблюды уже вытянулись на Гузарскую дорогу. Арбы трогаются.

Ходжа засуетился. Он подбежал к Кошубе и залебезил, быстро сгибаясь и разгибаясь, прижимая к животу руки в длинных, узких рукавах.

— Таксыр! Господин! Токсоба! Прошу. Отведайте…

— Некогда. Едем.

Николай Николаевич нехотя поднялся. Семеня мелкими шажками, к нему подбежал мутавалли и помог перекинуть через плечо винтовку. Трогательное прощание доктора с любвеобильным хозяином продолжалось долго. Стремя держал сам Гияс–ходжа.

Когда уже вся скрипящая, шумливая громада каравана кряхтела по дороге и пыль резко била в нос, рядом с Джалаловым возникла крепкая, сбитая фигура Кошубы.

— Не курите, потушите трубку — Он наклонился совсем близко, стараясь, видимо, разглядеть собеседника: — А, это вы… Да, вот вы должны были заметить. Как вы думаете, чего не хватало в угощении этого святого, а?

— Не хватало? Там все было.

— Там не хватало хлеба, лепешек. А знаете почему, а? — Зло выругавшись, Кошуба продолжал. — Потому, что он враг. Если бы он дал хлеб–соль, он не посмел бы злоумышлять против нас. Он привлек бы на себя немилость божию.

— Значит?

— Значит, он не зря всячески нас задерживал. Он готовил нам неприятности.

Много лет прожил Кошуба в Туркестане, исколесил всю страну вдоль и поперек, а с первых дней революции, в рядах сначала Красной гвардии, а затем Красной Армии сражался и против белогвардейцев, и против интервентов, и против басмачей. Он прекрасно изучил местные обычаи.

На следующее утро к отдыхающим в чайхане участникам экспедиции подсел бобо–камбагал — старшина нищих, только что пришедший из Янги–Кента. Он рассказал, что спустя четверть часа после того, как экспедиция покинула ночной лагерь, из степи во весь опор прискакали всадники. Они порыскали по кишлаку и по соседству с ним и так же быстро исчезли.

— А что делал ходжа? — спросил Джалалов.

Бедняк понимающе посмотрел на юношу и, осторожно выбирая слова, заметил:

— Мудрый и уважаемый мутавалли пребывал у ворот своего почтенного дома и, подняв очи горе, совершал утренний намаз… Эх! Вы, наверно, не здешние, — продолжал он, помолчав немного. — Поверьте мне: этот мутавалли, хозяин дверей рая, обманщик из обманщиков. Когда эмир мучил народ, где он был? Когда дехкан терзают басмачи, где он со своим богом? Он платил налоги эмиру? Нет! Он думает о нас — нищих, неимущих? Нет!

Видя, что его слушают внимательно, бобо–камбагал уселся поудобнее, потребовал чайник чая и начал рассказывать, мешая таджикские и узбекские слова.

— Я из кишлака очень святого и благочестивого. Все земли и все дехкане со всеми своими кишками принадлежат там Хызру Пайгамбару, великому пророку, а весь урожай собирают ишаны и ходжи. Очень святой кишлак. Если только на улице увидите большие ворота, знайте, здесь живет ишан Хызра Пайгамбара. Кишлак Ура–Тюбе известен своими кузнецами, кишлак Курган своими соловьями–певцами, Риштан — гончарами, а наш кишлак — ишанами. У нас есть знахарь–ишан, Насреддин–ишан, Шираббудин–ишан, Аназуддин–ишан, Мухседдин, Саид–Камалхан. И есть еще один, самый богатый и самый вредный, — голос рассказчика снизился до шопота, — самый злой, горбатый ишан Ползун. Он не ходит, он ползает. Ишаны сидят у нас в кишлаке, как жирные вши в халате бедняка.

Очень они благочестивые люди. Каждый имеет по восьми жен, много земли, большую бороду и жирное брюхо. Им преподносят то жертву, то праздничный подарок, деньги, кур, баранов, халаты, лошадей, девочек в прислужницы и в наложницы, да мало ли что!

Сами они не работают, только молятся. Очень святые ишаны. Я вкусил от их святости. Я сам из ишанских батраков. Я убежал из кишлака, когда умер мой отец и бай–ростовщик забрал нашу землю, хижину, пару быков и моих сестер за долги, а меня хотел сделать рабом. Я бежал через горы, через снег и лед, я испытал мучения, голод, жажду. И зачем? Чтобы двадцать лет, согнув спину, работать на другого ишана. Тогда я понял, что бедняк — всегда бедняк, а бай — всюду бай.

Бобо–камбагал тряс бородкой, морщился, охал.

— Каждый год я приходил за жалованием к своему ишану. Он доставал с алебастровой полочки какие–то бумаги, долго щелкал на счетах, а я стоял у порога. Зайти в чистую михманхану в рваном халате мне было неудобно. Потом ишан вздыхал и говорил сладким голосом: «Душечка Хакимджан, ты работал трудолюбиво, ты заработал очень много, очень много, но, братец ты мой, и кушал ты очень много, слишком много. И не только с меня не причитается тебе ни одной теньги, но, наоборот, ты еще задолжал за пищу и одежду двадцать одну теньгу. Но Пайгамбар повелевает быть нам добрыми; я прощаю тебе долг. Вознесем же благодарственную молитву пророку Хызру».

— Так я за двадцать лет двадцать раз молился вместе со своим ишаном, а не сумел даже купить одеяло, чтобы накрывать от холода свои больные кости. Я спал, покрываясь рваным халатом, в холодной конюшне на куче навоза, — все было мне теплее. У меня не было ни чайника, ни пиалы, не было у меня семьи. Да разве такой, как я, мог мечтать стать отцом? За жену надо платить тысячу тенег, а я сам кормился объедками от ишанского дастархана. А когда я заболел, ишан прогнал меня, и я стал просить на дорогах… Руки у меня больные, ноги мои распухли, ноют, спина согнута… Прихлебнув из пиалы чай, бобо–камбагал вдруг заговорил просящим тоном: — А теперь, о великодушные, подарите же несчастному несколько грошей на хлеб, только несколько грошей…

Случай с мутавалли Гияс–ходжой вселил в участников экспедиции естественную тревогу, чувство настороженности. И когда рано утром второго дня путешествия, перед самым въездом в Гузар, вдали показались мчащиеся вскачь конники, все сбросили с себя оцепенение сна, схватились за оружие. По внешнему виду всадники ничем не отличались от басмачей.

Прогрохотали копыта по настилу моста через Гузар–Дарью.

Один из всадников, одетый в зеленый халат с маузером на поясе, резко осадил коня и, отдав честь, вежливо сказал:

— Мы добровольный отряд из Карши. Салам, таксыр–товарищи!

— Здравствуйте!

— Вы увезли из города дочь старшины водоносов, Саодат. Мы просим вернуть ее отцу и матери.

Джигит тяжело сполз с коня и стоял, твердо упираясь могучими ногами, обутыми в мягкие сапоги с острыми загнутыми носками в доски настила моста. Из–под войлочной белой треугольной, отороченной черным бархатом, шляпы карие воспаленные от ветра и пыли глаза смотрели внимательно и жестко, казалось, спрашивая: «Кто вы? Что мне с вами делать?» Губы под длинными, ниспадающими к небольшой темной бородке усами были сжаты в ироническую усмешку, уверенность в своей неодолимой духовной и физической силе сквозила во всем его облике.

О таких молодцах степные бахши поют:

«Тигровые лапы твои не уступают цепкостью когтям орла с вершин Хазарет Султана, сердце леопарда бьется в железной груди твоей, когда ступаешь ты по полю битвы…»

Джигит, увешанный оружием, властно требовал. Два десятка таких же

внушительных и грозных молодцов, как и он сам, спешившись, стояли за его спиной.

Участники экспедиции в тревоге столпились у бревенчатых перил моста, дерзко переброшенного через ущелье Гузар–Дарьи. Обрывистые склоны, облепленные сотнями домов с плоскими крышами, заворачивали куда–то в розовую дымку быстро ползущего вниз тумана. С минаретов неслись звонкие призывы муэдзинов. Жаворонки рассыпались певучими трелями в бирюзовом холодном небе. Город еще не шумел, а только тихо ворчал словно потягивающийся в сладкой утренней истоме великан.

Подошла Саодат. Лицо молодой женщины, носившее следы утомления, было спокойно, большие глаза прищурены, и от этого взгляд их светился иронией и силой.

— Санджар! Зачем вы приехали?