Санджар Непобедимый - Шевердин Михаил Иванович - Страница 79

— Гияс не позволит. Он надел на нее чачван и сказал, что ни один мужчина до самой ее могилы не увидит ее лица.

— Эти женщины! — заметил Кудрат–бий. — Поистине прав тот мудрец, который сказал: «Три четверти похоти аллах отдал женщине, а также три четверти пороков». Ну, а в могилу она попадет скоро. Не в могилу, а в яму для падали… Да, а живете вы здесь сытно.

Бутабай расплылся в улыбке и хотел разразиться ответным комплиментом, но его прервал маленький старичок, напоминавший облезлого седенького козла. Белая аккуратная чалма, полинявший, но чистый халат, опрятные руки — все выдавало в нем местного домуллу, — учителя духовной школы. Весь вечер он сидел молча и подобострастно улыбался, изредка порываясь что–то сказать.

— Когда же в нашей стране мир будет? — вдруг смело заговорил старик.

Все посмотрели на него с удивлением, а он невозмутимо продолжал:

— Вот вы могущественный начальник, всесильный господин. Вы все можете, и вам все можно в пределах, дозволенных законом ислама, а иногда даже больше…

— Что вы там плетете, домулла? — проворчал Бутабай.

— Так почему же не кончится война? Смотрите вы, имеющие глаза! Вы видели улицы городов, столь оживленных еще недавно? Толпы людей сновали взад и вперед, славословя бога за его милости. А сейчас пусто. Дехкане и ремесленники обнищали. Скота нет. Имеющий двух баранов — богатый человек. Люди бродят, как тени. Взор мутный, лихорадочный румянец на скулах, ввалившиеся щеки. Печальные женщины оплакивают мертвых своих детей…

— Старик, — сказал грозно Бутабай, — к чему такой длинный разговор? — В его голосе звучало суровое предостережение. Но старичок разошелся, и его трудно было остановить. На дряблых щеках его проступил кирпичного цвета румянец.

— А вот слушайте. Когда по кишлаку едет большой курбаши, его слуги кричат: «Пошт, пошт!» и он, конечно, ничего больше не слышит… А стоит послушать, что говорят мусульмане: «Недавно приходили. Отняли корову, забрали лошадь…» О ком говорят эти несчастные? Они говорят о воинах ислама, взимающих налог войны. А дехкане покорно склонились перед ханом–голодом. Больные, умирающие от голода лежат прямо на улице. На кладбище несут чередой трупы один за другим… Обмыватели трупов не успевают ходить из дома в дом, чтобы совершить последнее омовение. И это у нас в горах, где еще недавно, когда дехкан спрашивали: «Какие болезни у вас тут встречаются?», все в один голос отвечали: «Никаких, все здоровы».

— Молчи, старик, — злобно шикнул Бутабай, — или ты сам хочешь быстренько попасть в руки обмывателей трупов? Знаешь поговорку, отец: «Недовольному лучше молчать…»

Но старик ничего уже не хотел слушать. Судорожно дергая плечами, он огрызнулся:

— К обмывателям? Ну и что же! Они теперь самые богатые. Они не успевают таскать домой одежду, которую снимают по закону с покойников. На базаре теперь страшно исподнее купить, обязательно с трупа снято. А воины перестали быть мусульманами.

В течение всей этой длинной речи благосклонная улыбка не сходила с лица Кудрат–бия. Он расположился поудобнее на подушках и добродушно заметил:

— Ну, джигит джигиту рознь. Есть и такие, которые допускают это самое… шалости. Но их нужно извинить, ведь война. Что же, папаша, дехкане думают во время войны сдобные лепешки есть? Придется потерпеть.

Но старику, видно, надоело терпеть, и он не унимался:

— Лепешки, говорите вы, бек? Сдобные лепешки? А при эмире я ел, что ли, сдобные лепешки? Только на свадьбах у баев. Я и вкус забыл сдобного теста. Да разве наш бай оставляет дехканам столько, чтобы они могли кушать белый хлеб? Теперь нам и ячменных лепешек не из чего печь. За время войны у нас большой арык стал сухой, как крыша летом. Плотину размыло, а люди либо побиты, либо с голоду вымерли. Некому починить арык. Вода не на поля идет, а в лягушачье болото. Вот и хлеба нет…

Тогда сидевший тут же за дастарханом курбаши Садык, еще совсем молодой человек, но свирепый и беспощадный палач, вскочил и, шагнув к старику, схватил его за плечо:

— Ты что? — заорал он, сразу нарушив чинную беседу. — Ты что? У тебя тысячи жизней, что ли? Ты что говоришь в присутствии светлого парваначи, командующего армией аллаха? А?

Но и тут старик не испугался. Он резким движением вырвал плечо из рук басмача и в свою очередь напустился на него:

— Ты, молокосос! Недаром говорят: мужчина без бороды — человек несерьезный. Ты думаешь, я затрепетал от твоего неприличного крика? Хрр–ав–ав! Да ты знаешь, кто я? А? Я бедняк. У меня все имущество — вот эта чалма; она мне и подушка, и полотенце, и скатерть. Она и саван. А ты напялил шелковый халат да сафьяновые сапожки и думаешь, что стал обожаемым возлюбленным самого его светлости эмира, тьфу?

Он встал.

— Ну, хайр! Я ушел…

Приложив ладонь ко лбу, он всунул ноги в изодранные калоши, стоявшие у двери, и, что–то бубня себе под нос, вышел. Кудрат–бий громко хохотал.

— Да, Садык! Наскочил глиняный кувшин на чугунный котел, а? Умненький старикашечка?

Но смех Кудрат–бия был невеселый. Он заметил:

— Старичок прав. Надо было бы помочь кое–кому из дехкан. Как там… э… сказано в книге: «Имеющие достаток поддержите неимущих». Брат мой, Бутабай, прикажите выдать вдовам и сиротам, по случаю моего пребывания в кишлаке, зерна… ячменя, что ли…

— Хоп, таксыр.

— Да вот еще прошу объявить через глашатаев по кишлакам, что в воинство ислама призываются храбрые и мужественные мусульмане. Каждый из байбачей, кто достоин званий джевачи, получит в потомственное владение из земель, конфискованных у безбожных собак, предавшихся кафирам, по шесть гау посевов, каждый чухра аксы — четыре гау, десятник — по три гау, рядовой джигит — по два гау. И еще объявите, что пока будет война с большевиками, на этих землях мы заставим работать черную кость — людей, не хотящих взять в руки оружие, чтобы помочь нам — воинам ислама, а доходы и урожай мы отдадим нашим верным борцам за веру. Те же из знатных, кто достоин звания мирахура, получат по тридцать гау. И пусть у них не болит сердце. На них также заставим работать дехкан. А наиболее прославленным мы отдадим во владение целиком непокорные кишлаки с землями, с быдлом, с… девчонками в полное распоряжение, в полную власть.

Секретарь подобострастно спросил:

— Прикажите записать это в нескольких списках нашей летописи?

Небрежно махнув рукой, Кудрат–бий благосклонно бросил:

— Конечно, конечно… Только изобразите это высоким стилем, как великую награду героям, а о дехканах… э… не пишите… опустите.

Когда кишлачные заправилы ушли и все начали готовиться ко сну, Кудрат–бий подозвал Садыка и заметил вскользь:

— Умницу–старикашку…

И пальцем провел по горлу.

Садык стремительно бросился к двери. Курбаши остановил его:

— Да нет, не сейчас. Завтра, без шума, когда мы покинем кишлак…

Часть 6

I

Боюсь — и я, и Санджар попали впросак, — проговорил Кошуба. — Пока у меня нет точных сведений, но не ловушка ли это… Кстати, знаете ли вы историю бухарской невольницы Саодат?

В костре трещали и постреливали сырые сучья. Пламя освещало лицо Кошубы.

— Узбеки верят в аджина, то–есть женщин–джинов, — сказал он. — В демонических женщин, женщин неслыханной красоты, одного взгляда на лица которых достаточно, чтобы сделать человека безумным, превратить самого сурового священнослужителя в робкого влюбленного и заставить самого кази–каляна несмело преподносить розу своей беспомощной, несчастной, лишенной всех прав рабыне. Не верите? А вот признаться, я почти поверил, узнав историю Саодат. Да, наша Саодат настоящая аджина. Взгляд ее испепеляет сердца. Вы знаете это не хуже меня по нашему бедному Санджару и еще кое–кому…