Санджар Непобедимый - Шевердин Михаил Иванович - Страница 96

И вот мы собрались, чтобы выбрать казия… достойного уважения, почтенного, чтобы все слушались его и подчинялись решениям его.

Переводчик испуганно замигал глазами и сел. Больше его никто не видел и не слышал до конца собрания.

Произошла заминка. Баи и ишаны на возвышении перешептывались. Они были, очевидно, в затруднении: что же делать дальше?

Джалалов сделал движение, чтобы встать, но арычный мастер снова остановил его.

Поднялся дряхлый старик. Ослепительно белая борода закрывала ему грудь. Старца поддерживали под руки двое юношей.

В толпе пронесся шепот:

— Ишан, сам ишан будет говорить!

Седобородый ишан протянул перед собой руки и медленно прочитал молитву. Пока он произносил священные слова, многие тоже держали перед собой руки ладонями вверх.

Отзвучали слова молитвы, и по всему саду пронеслось единым вздохом: «О–омин!»

— Кто говорил, — зазвучал в полном молчании голос ишана, — что с приходом большевиков–кафиров рушатся устои шариата? Неверно это. Большевики — безбожники, но они сами убедились — без веры, без ислама жить невозможно. Кто будет блюсти устои мусульманской семьи, кто будет охранять сердца мусульман от заразы, кто предотвратит разврат среди молодежи? Кто, я спрашиваю! И я скажу — казий. А кто такой казий? О, это божий человек. Знаток шариата и блюститель священного писания пророка нашего Мухаммеда, человек добродетельной жизни, человек, пользующийся любовью и уважением, слова которого для каждого будут верным решением всех вопросов, споров и тяжб. Мусульмане! Советская власть разрешила: имейте, мусульмане, свой суд, а советские люди — большевики, кафиры и всякие отступники будут иметь свой суд… так называемый народный суд. Ну, и пусть там судятся. А мы, мусульмане, знаем: и до большевиков были у нас казий, утвержденные руководителями нашей веры, и при Советах они остались. Да и как может быть иначе? Голос неверия поднялся три года назад, а казийский суд, слава аллаху, существует в Бухаре еще со времени халифа Моавия из династии Умнат, да будет с ним мир. Двенадцать веков существуют во славу ислама казии. Двенадцать веков они судят по шариату. И что перед этим три года?! Пуф!.. Он злобно дунул.

— Нам не нужно было разрешение. Кто мог запрет наложить? Но раз разрешение есть, мы открыто говорим: советские власти поняли — велика сила ислама и нет другой силы, которая противостоит ей. Нет силы! Нет такой силы! — старец оттолкнул поддерживавших его юношей и потряс в воздухе дрожащими руками. — Нет такой силы! О, ислам, твое торжество явно! Но кому быть казием? Я спрашиваю. Казий назначается мусульманской церковью, так ведь, о, мусульмане, а большевики говорят: «Изберите казия». Ну что же! Великие основоположники говорили: «Не только силой и сопротивлением, но и смирением достигается торжество веры!» Большевики сказали: «Выбирайте!» Мы подчиняемся силе. Так я говорю?

На помосте среди баев послышались возгласы одобрения. Дехкане молчали. Мюриды под руки увели ишана.

— Ну, — заметил Курбан, — плохо этот дедушка знает коран и шариат. Разве так говорят, я бы…

— Тише! Смотри, сам ишан Ползун. Откуда он взялся?

Ишан Ползун подошел, опираясь на палку, к краю помоста. Он обвел собравшихся взглядом из–под мохнатых бровей и мрачным голосом заговорил:

— Времена эмирата и тирании прошли, но вера ислама незыблема. Советская власть велика и могущественно, и нет пользы сопротивляться. Но Советская власть великодушна — она говорит: выбирайте своих достойных людей на должности, от которых зависит ваша жизнь, ваше благополучие. Мы вас позвали, чтобы сказать вам о нашем решении.

— О чьем решении? — не сдержавшись, крикнул Джалалов. Все посмотрели в его сторону.

Ползун вытянул шею, стараясь разглядеть дерзкого, но мастер своей широкой спиной загородил юношу.

— Да, о нашем. Мы, почтенные люди всех кишлаков, старейшины, сегодня ночью собрались и решили — судьей быть Шахабуддину.

Со всех сторон поднялся ропот.

— Шахабуддин много лет был казием, — продолжал Ползун. — Он рукоположен самим казикаланом в Бухаре.

Он назначен беком. Он хороший человек. Все его знают. Он будет блюсти законы шариата и не даст в обиду ни сироту, ни вдову…

Слова Ползуна были прерваны громким смехом. Смеялся Черная борода. Захлебываясь, он проговорил громко, так, что его слышали в первых рядах:

— Не даст в обиду, это он, Шахабуддин! Да, я скажу…

Все, кто был на возвышении, зашумели, закричали. Куда девалось благообразие всех этих баев, имамов, ишанов? Не слушая друг друга, они кричали все сразу, потрясая в воздухе кулаками.

Джалалова поразило, что дехкане и батраки отнеслись к перепалке, разгоревшейся среди «власть имущих», с полным безразличием. Они не проявляли никакого интереса к тому, что творилось на возвышении. Только зобатый старичок протиснулся вперед к самому помосту и, присев на корточки и положив руки на колени, смеялся от всей души.

Волна криков стихла почти так же внезапно, как и поднялась. Огромными шагами, подметая землю полами великолепного красножелтого халата, величественно прошел по дорожке Черная борода. Он изрыгал проклятия. За ним бежало с полдюжины чалмоносцев.

Ползун хладнокровно наблюдал эту сцену. Он выждал, когда Черная борода ушел, и сказал:

— Господин Шахабуддин–кази, воля народа незыблема, примите наши поздравления.

Один из бледнолицых прислужников прокричал:

— Все присутствующие — гости Шахабуддина–кази. Милости просим!

Уже кое–кто поднялся с паласа. Группа дехкан двинулась к выходу. Под деревьями стало шумно. Тогда прозвучал звонкий голос:

— Мусульмане! Мусульмане! Послушайте.

Все обернулись к возвышению. Расталкивая чалмоносцев, на помост вскочил Джалалов, за ним Курбан и арычный мастер. Баи не успели остановить их.

— Братья, вас провели за нос, как несмышленных ребят. Вас собрали выбирать казия, а оказывается — он уже выбран. Советская власть разрешает вам, народу, выбирать казия, а кто его выбрал? Вы, что ли? Народ, что ли? Посмотрите на них!

И Джалалов показал рукой на Ползуна, на дородных чалмоносцев.

— Народ! — фальцетом крикнул зобатый старичок. — Больно пузатый народ.

Прижав руку к животу, он пронзительно захохотал, имитируя крики молодого петушка.

Вокруг засмеялись. Напряжение исчезло. И Джалалову стало сразу как будто свободнее. Он заговорил легко и просто. Ему помогало и то, что дехкане привалили к помосту и их возбужденные лица были здесь, рядом, блестящие глаза их были с надеждой устремлены на него.

Не остановился Джалалов и тогда, когда чей–то голос, кажется, самого Ползуна, проскрипел рядом:

— Неразумный! Жизнь тебе надоела? Голощекий, берегись!

— Друзья, — говорил Джалалов, — кто такой Шахабуддин? Забыли, что ли? Он держал в своих цепких лапах все окрестные кишлаки, как пучок соломы. Он делал с кишлаками что хотел. Хотел бай отнять у дехкан землю, Шахабуддин–кази писал васику и выдавал ее баю. И земля, как птичка, вылетала из рук бедняка. А почему? Бай смазывал руку казия бараньим салом, печать вынималась из–под пояса, «хлоп!»— и готово. Хотел помещик забрать двенадцатилетнюю дочь вдовы к себе на позор и издевательство, он шел к Шахабуддину–кази и давал ему взятку. И сколько бы ни плакала вдова и не уверяла тысячами клятв, что сиротка еще маленькая девочка, а печать опять «хлоп!» по бумаге, и позорное дело совершалось. А пока Шахабуддин не получал барана, разве мог бедняк выдать свою дочь замуж, даже если она была уже в годах? О, тогда уверения отца считались сомнительными, а казий качал своей чалмой и выражал опасения, что можно неосмотрительно нарушить шариат, выдав замуж девушку, не достигшую зрелости. А сколько безвинных людей, только потому, что они не понравились этому ублюдку Шахабуддину, ни за что ни про что попадали в яму и кормили клопов многие годы? Безвинно осужденный не мог никакими заявлениями и просьбами доказать свою правоту и снять с себя возведенную на него напраслину. А достаточно было великому грешнику, отцеубийце, насильнику своей дочери Сиддыку–лизоблюду, осужденному на восемнадцать лет, дать приличную мзду Шахабуддину, и восемнадцать лет тюрьмы превратились в восемнадцать минут. Сколько вы, дехкане, страдали только из–за того, что ни одна бумага не была законна, если Шахабуддин–кази не «хлопнул» по ней своей печатью. Легкий труд был у вашего казия. За одно движение руки он получал и баранов, и хлеб, и коней, и красивых девушек. Вот ты, Карим, молчал сегодня, когда баи снова выбирали судьей Шахабуддина, а припомни, разве он вступился за тебя, когда при помощи подложной бумаги купеческий сын Маматкул забрал твой виноградник, как наследство никогда не существовавшего дяди? Или ты забыл об этом?