Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович - Страница 26

Но в один из дней повеяло с севера новым. Больше не пожелал Сулейман держать шею повиновения в ярме приказания и носить в своих ушах кольца рабства. Сулейман не послушал слова угрозы и гнева, которые читал в мудреной книге в мечети краснобородый мулла, чтобы замутить мозги людям. Сулейману не замутил. Забыл он цепи подчинения, не стал выполнять приказы, обязательные для бедных и не обязательные для богатых. Пошел искать счастья с ружьем в руках… Но затоптано красное знамя в пыль. Теперь горячие вздохи Сулеймана не разогреют бездыханные тела друзей. Много перенес Сулейман, но в груди его теплится искорка. Даже в изгнании он лелеет надежду. Вот почему Сулейман не прогнал от порога дервиша, не наябедничал на него старосте. Он поднес страннику чашку воды и отдал ему свою праздничную одежду. Вывел из тайника, вырытого в овраге, своего жеребца Зульфикара, посадил на него дервиша и повел через границу в Персию, рискуя своей бесшабашной головой. Нет, с таким спутником не надо сейчас дервишу ежеминутно оборачиваться и дрожать за свою шкуру.

Сзади шагает Сулейман и под полой рваной одежды сжимает в руке нож. Удивительный Сулейман! Он даже не спросил, кто он, этот дервиш, и почему он скрывается. Раз скрывается от властей, значит, не хочет — как там сказано в книге краснобородого муллы — «вдеть голову в ярмо приказаний».

Но Сулейману достаточно знать, ты — товарищ, нам с тобой по пути. Жизнь за тебя отдающему — душу отдай!

Очень хорошо, когда спина у тебя защищена, прикрыта верным другом. Сулейман — друг, хороший друг.

Но по пятам гонятся. Вон они на склонах холмов — черные жучки. Не иначе — жандармы… Неужто они напали на след?

О деле знал только тот, кто посылал его. Неужели он? Нет. Он вне подозрений. Значит… Предатель!

Его провели, как мальчишку, его, в бороде которого пробиваются белые пряди. Стой, не злись! Ум не в годах, а в голове. Сохранить ясность ума!

«Глубокое море не замутится от брошенного камешка. Мудрец, который стал бы сердиться, — мелкая вода».

Да, красиво звучит это изречение Саади по–фарсидски. Музыка мудрости. И все же — сердись не сердись, а ты сейчас — только муравей, который барахтается на дне медного тазика. Тебе осталась ловкость. Про силу забудь!

Привстав на стременах, дервиш снова и снова вглядывается в даль.

Без края слепящей белизной по левую руку залегла соль сухого озера Немексор, источающего жар и запах тухлятины. По правую руку тощие бурые плоскости упирались в аспидные вершины Хештадана. Впереди темнело пятно. В нем угадывался зеленый рай Паин Хафа с его кристальными струями и божественной тенью садов. Но до тени и струй ехать и ехать под обжигающим дыханием соляного болота, по бурым кишащим змеями кочкам безводной степи, мимо холмов, где спешат на лошадях вездесущие фарраши. А позади, за спиной, путь к отступлению отрезан пограничной стражей.

Муравей на донышке тазика!

Дервиш слез с жеребца и ладонью похлопал его по запыленному крупу.

— «Место, на которое я ступаю, глубокое. Место, на котором я сидел, мелкая яма. В одной руке у меня — поворотка… В другой руке — острастка», — проговорил, чуть усмехнувшись, дервиш, поманил Сулеймана и протянул ему конец узды и нагайку: — А теперь… забирай своего быстроногого Зульфикара!

— Что вы говорите, господин дервиш? Я не понял, господин. Осмелюсь спросить, что?

— Эх, а еще природный конник ты, друг Сулейман. Каждый всадник знает загадку о стремени, седле, узде и нагайке. Каждый туркменский бесштанный мальчишка загадает и разгадает загадку.

— Вы еще можете шутить, господин, сейчас, когда… — Сулейман даже прижал руку к груди, бронзовеющей в прорехе среди лохмотьев. Бедный житель камней выражал восторг перед храбростью цветноглазого дервиша.

— Где пост фаррашей? — спросил дервиш.

— В одном пешем переходе.

Злоба сразу изуродовала красивое лицо Сулеймана. Уши его не терпели слова «фарраш» — «жандарм».

Очертив пальцем круг горизонта, дервиш с ухмылкой сказал:

— Тазик со скользкими боками, а? А я муравей. Лапки только скользят, а выбраться не может.

Он вскинул глаза, усмехнулся так широко, что молодые зубы его блеснули в гуще бороды, и сказал:

— А теперь забирай своего Зульфикара и вспоминай обо мне. И я постоянно буду поминать тебя в молитвах.

Но Сулейман не торопился брать поводья своего Зульфикара. Его рука легла на круп жеребца рядом с рукой дервиша. Так и поглаживали две руки золотистую шерстку дружно и согласно в лад мыслям.

Хорасанское южное солнце грело совсем по–летнему. На губах оседала соль, по лицам катился свинцовыми каплями пот, а дервиш и Сулейман думали.

Первым нарушил молчание дервиш. Он поймал руку Сулеймана и до боли сжал ее:

— Через соль я пройду?

— Соль — тонкий лед. Человека не держит. Под коркой черная грязь. Глубокая, с головой.

— Я здесь ходил и прошел. Давно. Прошел–таки.

Сулейман встрепенулся:

— Выше лошади, ниже собаки? Что такое?

— Шутишь?

— Ага. А вы смеялись: «Сулейман непонятливый. Не разгадает детскую загадку». Вот теперь попробуй разгадай мою.

— Пожалуйста! Выше лошади, ниже собаки — это седло.

— Ага! А кто в седле, тот выше лошади. Здорово! Если поехать верхом, грязь не страшна.

— Нет, конь через Немексор не пройдет, завязнет, пропадет. Все! Забирай Зульфикара. И мир с тобой!

Тверд был в своем решении цветноглазый дервиш, но еще упрямее оказался персидский крестьянин Сулейман. Он не пожелал оставить дервиша одного в степи. Он заставил его снова сесть на Зульфикара.

И когда на следующее утро предрассветный сумрак разорвал пронзительный крик того, у кого голос — труба, нос из железа, борода из мяса, спутники мирно храпели, братски накрывшись затрепанной чухой Сулеймана на постоялом дворе, расположенном близ колодца Сиях Кеду у самого берега Немексора. Поздно ночью они добрались до него и расположились в узкой и темной, как яма, каморке, поближе к воротам на всякий случай…

Однако проснулся дервиш не от «кукареку» господина бодрствования, как в Хорасане почтительно величают даже самого замурзанного петуха. Хоть он вопил громче немазаных колес десятка арб, сон путников был непробудным.

Дервиша заставил проснуться тихий женский шепот за дверью.

— Он спит еще…

— Что он решил насчет девочки?

— Он ничего не говорил.

— И что же?

— Он дал мне золотой и приказал, чтобы я дала девчонке свою грудь.

Говорили тихо, чуть слышно, две женщины, но их шепот заставил дервиша сесть.

Он сразу же вспомнил все, что произошло вчера вечером. И он не мог не выругать себя. Он безрассуден, он делает непростительно промах за промахом. Эх, старуха, земля–потаскуха! Она отдается любому. Кто же ищет у нее честности? Ты глупец. Размякший, разнюнившийся глупец. Ты мягкотелый и не прогнал Сулеймана. Ты благородный — и не отнял у него жеребца. Ты добросердечный, и теперь от самого Мешхеда до Исфагани прослышат об этой девчонке. Ты вспыльчив — и поссорился с афганским вельможей. И все будут гадать, кто же этот благодетель, и фарраши бросятся за тобой по пятам.

…Вчера после долгих пререканий с Сулейманом они решили продолжить путь на запад по берегу озера Немексор. В сгущавшихся сумерках они с трудом приметили кучку хижин, черневших на белой соли. «Селение, — сказал Сулейман, — называется Сиях Кеду». Их нисколько не обрадовало, что они наткнулись на жилье. Кто его знает, а вдруг в хижинах притаились жандармы и следят за каждым их движением — в пустыне далеко видно. С перепугу Сулейман предложил: «Пойдем через грязь… Попытаемся». Они спустились на твердую как камень соль, но уже через сотню шагов копыта Зульфикара продавили корку, и в брюхо коня брызнула холодным фонтаном зловонная грязь. С каждым шагом делалось глубже. Зульфикар трусливо фыркал. Сулейман барахтался в грязи, дошедшей ему почти до груди…

Они выбрались обратно на берег, обсохли, кое–как пообчистились и поехали, когда наступила ночь, к Сиях Кеду. Во тьме краснел огонек, суля ужин и… опасности. Лаяли собаки, и ветер бросал на растресканные губы соленую пыль.