Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович - Страница 94

— Гульсун! Я тебя ищу, Гульсун!

Живая, здоровая, веселая Гульсун шла рядом. Она как–то особенно кокетливо куталась в свой чадур, облегавший ее молодое тело, дышавшее здоровьем и энергией. Рубенд — белую чадру — она откинула на голову, открыв совсем свое лицо.

— Как ты мне нужна, Гульсун! И ты не боишься ходить так? На тебя мужчины глаза пялят.

— И пусть пялят. Им же хуже, а меня не убудет… А зачем госпожа ищет Гульсун? Что знатной госпоже понадобилось от простой, глупой хезарейки? А?

— Ты мне очень нужна, Гульсун. Очень, — повторяла истерично Настя–ханум, сжимая руку молодой женщины.

— О, небо оседлало землю. Что–то, госпожа знатности, вы не очень жаловали нас вниманием.

— Тебе надо бежать, Гульсун… Бежать из Мешхеда.

— Новости… Почему мне надо бежать?.. Смешно…

Но в словах Насти–ханум звучало отчаяние, и Гульсун испугалась. Испуг сменил ее беспечность сразу же. Она вдруг толкнула Настю–ханум в очень узкий замусоренный проход между глинобитными домами и громким шепотом попросила:

— Ой, я волнуюсь… Скажите, в чем дело?

Они шли по душному коридору между слепыми стенами домов. В нос бил кислый запах глины и нечистот. К рукам, лицу липли мухи.

Торопясь и путаясь, Настя–ханум рассказала о разговоре Али Алескера с Анко Хамбером. Она очень удивилась, когда Гульсун беззаботно рассмеялась:

— Сгореть их отцам! И они воображают, что смогут перехитрить самого дьявола. Так и дался мой муж им в лапы…

Она захлебывалась от смеха. Она смеялась простодушно, как девчонка.

— И совсем неуместно смеяться, — сердито сказала Настя–ханум. Твоему мужу в самом деле грозит опасность, может быть даже смерть, а ты смеешься.

— Моему мужу и повелителю всегда грозит смерть. Что же, я каждую минуту плакать должна? Мой муж — хитрый дьявол… Хитрее всех.

И она снова закатилась в приступе смеха.

Но вдруг, перепрыгнув канаву с черной зловонной жижей на дне, она схватила Настю–ханум за руку и пробормотала:

— Ай, дочка… его дочка.

Она уже не смеялась.

— Что ты хочешь сказать?

— Дочка–то его в караван–сарае… Он мне голову оторвет за дочку. А мне теперь в караван–сарай не пройти. Ай–ай! И мой сундук там… и туфли там, и платья там, которые муж подарил… ай!

— Какие платья?

— Да сеид, мой дьявол, очень любит меня… Купил мне двадцать платьев… И сказал: «Твое тело очень красиво… Твое тело должен обнимать шелк».

В словах Гульсун звучали нотки наивной гордости. Только теперь Настя–ханум заметила, что молодая женщина одета очень богато.

— Ты не думай, что он, дьявол, хитрый и глупый, — сказала гордо Гульсун. — Он очень умен. Он великий вождь… И он предпочел меня всем там дочерям вождей. Они черные и тощие, а я — смотри, у меня белое тело. Он приходит ко мне в караван–сарай каждую ночь. Когда рука его оказывается на моем лоне, он делается неистовым. Он меня очень любит…

Но Настя–ханум меньше всего хотела слушать, как сеид Музаффар любит свою сигэ. Настя–ханум переполошилась:

— Ходит? К тебе в караван–сарай?.. Музаффар?.. Шейх Музаффар здесь, в Мешхеде? Какой ужас!

— Да, из–за меня он здесь, — хвастливо заявила Гульсун, — и каждую ночь. Он меня очень любит.

— Господи, но они его схватят!

— Никто не знает, что он здесь, в Мешхеде… Он приказал мне дать самую страшную клятву… молоком моей матери, что, если я проболтаюсь… он… Ай!.. И я проболталась, и теперь… молоко у моей матери скиснет. И моя мать не захочет нянчить моего сына… Он сейчас у нее… в Гельгоузе.

— Я никому не скажу, — быстро проговорила Настя–ханум, — никому… Но что нам делать?

— А что нам делать?

— Ты же сказала… девочка в караван–сарае.

Лицо Гульсун сделалось серьезным. Она задумалась.

— Если я пойду в караван–сарай… — сказала она нерешительно.

— А вдруг они прислали кого–нибудь… подсматривать.

— Ох! Сколько хлопот из–за этой девчонки. Говорила я супругу: сделай мне скорее сына. Чужой ребенок, хоть корми его одной халвой, не останется с тобой, свой ребенок не уйдет, даже если ему голову проломишь. А муж в найденыше… в этой девчонке души не чает.

— Пойми, они хотят схватить Музаффара, твоего мужа. Ты сама и девчонка им не нужны. Но они пойдут за тобой по пятам и проследят твоего мужа. Они только и хотят этого… и с твоей помощью они изловят его.

— А если я не пойду в караван–сарай? — думала вслух Гульсун. — Но тогда они увезут и убьют его дочку. И он проклянет меня…

Гульсун шмыгнула носом и тихохонько заскулила, совсем по–щенячьи.

Но растерянность владела Гульсун не больше минуты.

— А, — обрадовалась она и потащила за руку Настю–ханум куда–то по проходу между глухими стенами. Они долго прыгали через сточные канавы и кучи мусора, долго плутали и наконец выбрались снова на оживленную улицу. К удивлению Насти–ханум, они оказались на окраине базара, по другую сторону которого высились облезшие, облупленные ворота Курейшит Сарая. Смотри! — сказала Гульсун.

Ошеломленная шумом и гамом, Настя–ханум призналась:

— Я ничего не вижу.

С тревогой смотрела она на галдящую толпу, над головами которой надменно высился ажан в белых перчатках и с дубинкой в руках.

— Вон! У кахвеханы… — сказала Гульсун. — Дрыхнет… человек. Рядом ослы… Аббас, погонщик ослов… Да у кахвеханы той… вон… окна еще заклеены газетами.

В тени стены лежал оборванец, выставив на обозрение базара заплатанный зад своих штанов. Около него уныло стригли ушами тощие, все в струпьях ослы.

— Его зовут Аббас. Клянусь, и за тысячу туманов хозяин караван–сарая не сделает того, что сделает этот бедняк за одну мою улыбку. Он увидел мое лицо и… влюбился, бедняга… Смотри, слушай и удивляйся.

Она ловко скользнула в толпу и через минуту уже стояла около сладко спавшего прямо в пыли Аббаса.

— Эй, проснись, повелитель всех ослов, — сказала Гульсун. — Что ты спишь, когда богатство лезет тебе прямо в твой беззубый рот? Вставай!

Погонщик ослов долго кряхтел и позевывал. Он не мог сообразить, что происходит. Гульсун озорно отвела в сторону от лица покрывало и сделала глазки. Взгляд ее большущих черных глаз обжег погонщика, и он сразу проснулся.

— Это ты, очаровательница? — восхитился он. — О Абулфаиз! — И, одернув на себе изодранную черную безрукавку, продекламировал, чмокая губами:

Губки твои — Мекка,

И я паломник… к ним.

— Как он спешит… паломник, — сердито сказала Гульсун. — Ноги смотри не побей, когда в Мекку пойдешь…

Но она так обворожительно улыбнулась, что «ум погонщика ослов улетел». Он пожирал глазами красавицу и стонал.

И хоть рассвирепевшая Гульсун стукнула его по голове, он предложил ей пойти сейчас же к казию. Страстный погонщик ослов готов был безотлагательно вступить с прелестницей в законный брак. Как ей угодно на всю жизнь, на год, на сутки. Ибо в Мешхеде все возможно…

Вокруг уже толпились нищие. Скелетообразные, чуть прикрытые истлевшими тряпками старики, женщины, дети вопили: «Один шай, госпожа красоты, один шай!»

— Брысь! — завопила Гульсун.

Она не теряла ни секунды. Она ничего не обещала, но погонщику ослов казалось, что она обещала ему все. Он слушал почтительно, шевеля губами. Он повторял слова Гульсун, чтобы не забыть, что должен сделать.

Он, Аббас, немедленно отправляется со своими ослами в Курейшит Сарай. Он окликнет в двадцать третьей худжре старушку Дахон–дадэ. Погрузит на ослов сундучок и переметные сумы, которые укажет ему Дахон–дадэ. Старуха заберет девчонку, сядет на осла. Погонщик погонит своих ослов.

— Вай! Зеленым деревом ты сделалась для меня в пустыне, — сказал Аббас. — Голову мою сними, красавица, и намордником для собаки своей сделай, тело мое разрежь и седлом для осла своего сделай… Влейся в мое горло шербетом. Но я не могу… Я не хочу висеть на виселице.

Переглянувшись с Настей–ханум, Гульсун высвободила свою полную обнаженную руку. На ладони блестели пять кран. Она показала их так, чтобы деньги видел только погонщик ослов.