Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 157

— По красоте ты верблюд,  по пению — ишак, — пробормотал он, но вслух сказал другое: — Тебе платят английские гинен. Тём­ные тучи закручивают вихри, те тёмные дела обеляются взятка­ми. Отец кислое яблоко ест, а у детей оскомина. Ты отец мастуджцев. Что ты даешь своему  народу,  своим детям? А? А многие ли твои люди сохраняют от тех ста гиней жизнь и здоровье? У тебя они в Мастудже с голоду пухнут. От похлебки из камней не рас­толстеешь.

Ничего не говоря, Гулам Шо с упрямством дервиша на зикре — радении мотал головой и раскачивался всем туловищем из сторо­ны в сторону.

— А если твоим мастуджцам придется ещё тащить на себе железные пушки на бадахшанский перевал, куда и горный киик не забирается, что с мужчинами и женщинами Мастуджа будет? Золотые гинеи ты положишь себе в сундук, а живых людей в мо­гилу, да?

—  «Аджаль» — смертный час предопределен изначала!

—  Хватит молоть вздор. Ползаешь ты в пыли. Разве удел че­ловека — бояться тиранов? Заставляют они людей разбивать кам­ни, но люди могут разбивать головы тех, кто заставляет. Надо знать, кого сейчас бояться больше — дьявола или    той, которая там. — Он посмотрел на дверь, за которой высилась гора Рыба, и Гулам Шо весь затрясся. — Она сидит у очага и рисует волшебные узоры. Она знает, что друг всем — ничей друг.

Сахиб Джелял сделал паузу и смотрел в тёмно-синий четырехугольник распахнутой двери, на серебристые в волшебных отсве­тах бока и спины валунов-гиган-тов, на рдевшие красными огоньками на противоположном склоне долины редкий селения. Он сурово поджимал губы: «Разве царя разагитируешь? Царь есть царь». Но не всё потеряно. Гулам Шо суеверен. Он боится белой Змей, И если он боится англичан, то еще больше боится Живого Бога».

Царь Мастуджа, вращая глазами и всё шире открывая рот, стрел на благообразное, с прикрытыми глами, лицо невозму­тимого Сахиба Джеляла и трепетно ждал его слова, кого же следует ещё бояться...

—  Охо-хо! — поднялся е места Сахиб Джелял. Голос его теперь глухо звучал откуда-то из сумрака, сгустившегося под низ­ким черным потолком. — Ох-хо, кости мои говорят: послезавтра разыграется непогода; клянусь, на перевалах опять разразится буран. Зима еще раз вернется, еще на недельку. Скажи, Гулам Шо, в Мастудже все люди верят в Живого Бога?

—  А! М-м...

У Гулама Шо, как он сам признавался позже, «будто четыре глаза раскрылись», так он поразился, откуда Сахибу Джелялу из­вестно такое. Правоверный исламский государь — мастуджский властитель — не сразу решился признаться. Он бормотал общеиз­вестные истины: исмаилитам дозволено скрывать свои подлинные догмы и обряды. Он — повелитель и царь Мастуджа — знал и знает, что его подданные плохие мусульмане, а проще говоря, лишь называют себя мусульманами. Да и он сам — это признание Са­хиб Джелял вырвал у Гулама Шо чуть ли не силой — хоть и почитается всеми блюстителем ислама и изучал науки в Дивбен-де, но остался верен религии предков. Нет-нет! Чего ему бояться ассасинов Ага Хана, если он исправно платит ему священную дань.

—  Изволь слушать меня, Гулам Шо!  Живой Бог почернеет лицом, когда ему донесут, что ты проложил через свою Мастуджскую долину дорогу для огнедышащих пушек, и что война — же­стокое, кровавое, не знающее пределов истребление людей — впу­щена тобой в дома исмаилитов. Казне Живого Бога необходимо золото, а мертвые исмаилиты не платят налогов. Помни, Гулам Шо, боги привыкли восседать на золотом троне!

При каждом упоминании имени Живого Бога все гигантское тело царя Мастуджа начинало конвульсивно дергаться в каких-то неправдоподобных корчах.

—  Ага Хан знает  все! — припугнул  Сахиб Джелял. — Он  все знает от неё, — и он качнул головой в сторону двери.—Разве она не призывала тебя к себе и не говорила с тобой?

—  Она не показала лицо. Она не подняла покрывала.

—  Разве ты не знаешь, кто она? Невеста  Живого Бога. По ночам оборачивается она крылатой Змеей и улетает в Хасанабад к Ага Хану и нашептывает ему на ухо.

Гулам Шо снова задергался.

—  Не надо! Не надо!

По всей видимости, Гуламу Шо, человеку с европейским воен­ным образованием, и не подобало верить всякой чертовщине, но он понимал, что по одному слову таинственной Белой Змеи его исмаилиты-мастуджцы отвернутся от него. Как неосмотрительно он позволил людям Пир Карам-шаха осенью продать в селениях Мастуджской долины сотни винтовок и тысячи патрон.

Конечно, Сахиб Джелял рисковал, затевая разговор о пушках с покорным вассалом и безропотным слугой англичан. Предосте­регал его не раз и доктор Бадма. Но Сахиб Джелял изучил не­плохо натуру его величества. Не посмеет царь Мастуджа ссорить­ся с Живым Богом. Немало легенд ходило по долинам и горам о беспощадных мстителях ассасинах, проникавших сквозь камен­ные стены и замки местных князьков, чтобы неотвратимо испол­нить приговор Живого Бога. С Ага Ханом, веришь в него или не веришь, надо поддерживать хорошие отношения.

Видимо, Гулам Шо многое взвесил и учел. На цыпочках он просеменил к двери посмотреть, не подслушивают ли их, и, вернув­шись, принялся шептать на ухо Сахибу Джелялу. И нашептал такое, что густейшие брови собеседника вздернулись под самую чалму.

—  Из Пешавера в Мастудж спешил курьер, — позже сказал Сахиб Джелял доктору Бадме. — Очень важный гонец — сам ста­рейшина гурков. Он очень спешил и менял лошадей в каждом гор­ном караван-сарае. В конюшнях повсюду для курьера стояли на­готове свежие сменные кони. Был приказ давать коней беспреко­словно. Гонец слезал с седла только с тем, чтобы снова сесть на него, и все скакал   и скакал. А теперь, — рассказал мне Гулам Шо, — курьер гурк на дне ущелья. На спуске с Мастуджского пе­ревала настил овринга провалился, и гурк упал вместе с конем в пропасть.

—  Теперь понятно, почему Пир Карам-шах так поспешно уехал сегодня на рассвете.

—  Да, со своими гурками он занят спасательными работами. Непонятно только зачем? Хворостяной настил испорчен по прика­зу самого царя Гулама Шо, а распорядился сделать это господин вождь вождей, — тут обычно спокойный, выдержанный Сахиб Джелял пробормотал изысканное проклятие. — Этот  инглизский ублюдок быстр на убийства. Он сам ждал гонца, и сам сделал так, чтобы тот не до-ехал. Теперь гурки, обвязавшись веревками, лазают по скалам, пытаясь найти тело погибшего. А когда най­дут, бренные останки его положат в сколоченный из арчовых до­сок гроб и с почетом на носилках меж двух вьючных лошадей отвезут за тысячу миль в страну Непал на родину гурка, чтобы отец его и родичи предали его земле.

—  Дьявол знал и про курьера, и про приказ. Но вот о чем приказ? Придётся поломать голову.

Пригласив с собой Сахиба Джеляла, доктор Бадма, не медля ни минуты, выехал на Мастуджский перевал.

—  Я  врач, — сказал он грозному гурку, преградившему им путь к роковому оврингу.— Мое место там, где несчастье.

—  Свеча жизни нашего брата погасла. И крышка гроба уже заколочена. Нашего брата злой джинн швырнул с высоты тысячи локтей, и душа его в обители предков. Врач уже не в силах по­мочь нашему брату. Гроб с останками нашего брата свершает последнее путешествие на родину под охраной из близких нашего брата.

—  Здравствуйте!  Вы изволили приехать?  Посочувствуйте на­шему несчастью! — По тропе к ним в длинном верблюжьего сук­на халате поднимался сам Пир Карам-шах. Усталый, весь изма­занный зеленой тиной и грязью, он тяжело дышал.

—  Старейшина моих гурков! Я отпускал его на родину, и на обратном пути ему в Дакке дали пакет. Трагично, но он не смог выполнить поручения. Я сам лазил в бездну, но пакета при нем не оказалось. У тела кто-то побывал.

Чуть пожав плечами, Сахиб Джелял взглянул на неподвиж­ное, как всегда, лицо доктора Бадмы. Странное многословие! Похоже, что вождь вождей оправдывался.

Все смотрели вниз. Там, в глубине, вся в молочной пене беси­лась и прыгала снежным барсом река Мастудж. Оставалось лишь удивляться, как он мог спуститься туда к воде по отвесным ска­лам. За нуждой и на дно океана, говорят англичане.