Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 20

— Мол джан амонми? Здоровы ли скот и душа? Да снизойдет милость на твой дом!

И скот и душа водного сторожа Турабджана оказались в удо­влетворительном состоянии. Наши путешественники чувствовали себя преотлично в низенькой, с прокопченным потолком мазанке, правда, полной дыма, но с обильным дастарханом, запашистымм поджаристыми лепёшками и рисовой кашей со сливочным маслом. Если не сидеть, а возлежать на ватной подстилке, то можно спастись от едкой гари, от которой страдал рослый, высоченный, огромный Мирза Джалал. Он никак не умещался в промежутке между паласом и дымной пеленой, кашлял и непрерывно вытирал слезы.

Ишикоч ехидничал:

—  Во всем есть хорошее. Человек самое выносливое существо, ко всему  привыкает.  Мы  все сидим тут,  а  комары  улетучились, не выдержали.                                                                              

—  Хорошо! — поддержал    домулла. — Злее    здешних комаров не приходилось видеть.

—  В Афтобруч завелись комары позлее наших, — неторопливо проронил Турабджан. Его гладкий лоб сжался в гармошку мор­щин, раскосые глаза посерьезнели, а светлые монгольские усики опустились еще нитке к подбородку.

—  Комары? — послышался  из  дымного  марева  голос   Мирза Джалала. — Кто такие?

—   Кто? - насторожился домулла.

—  Они сегодня выехали из Афтобруи и переправились через Зарафшан ниже Раватхаджн,— объяснил   сторож.— Благодарение богу, вы не встретили их. В тугаях нехорошо, тревожно.

—   Кто они? - настаивал домулла..

—  Кумирбек-басмач. И с ним его угольщики. Очень злой на­род. Винтовок   полно! Ох, ох, опять, что ли, начинается? Пять лет мы тихо жили. Теперь колхозам плохо придется. Это так же верно, как и то, что меня зовут Турабджан — Рыболов.

—  Вы их сами видели?

—  Нас они не трогают. Мы воду людям даем. Аллах любит тех, кто воду людям дает. — Турабджан уводил в сторону хитрые глаза.

—  Сколько их проехало? — допытывался домулла.

Сторож пожал плечами. Он не хотел впутываться. Вопрос домуллы ему не понравился. И все же он ответил:

—  Проехало восемнадцать вооруженных  и  двое  невооружен­ных.

—  О творец, — просипел Мирза Джалал. Он все еще не мог прокашляться. — Убери,    наконец,    этот ядовитый    дым!    Открой дверь, ты, Рыболов. Мы, городские, не привыкли к такому  неве­жеству.

Сторож, не ответив, пошел открывать дверь.

—  Мы напали на след. Мы едем в Чуян-тепа, а она в Чиян-тепа, — без особого подъема проговорил домулла. — Мы правиль­но едем.

—  Правильно едем. А албасты на дороге? — прохрипел Мирза Джалал.— Там    восемнадцать    бритв-сабель,    там  восемнадцать стреляющих на версту    ружей,    там    зубастый,    с окровавленной пастью  волк — ишанский  сын  Кумырбек — бек  головорезов,  там еще Одноглазый курбаши.

—  Они  переехали  нашу  дорогу  в том  месте,  где  мой  хозяин испугался  теленочка... — подзуживал  Ишикоч. — Они наехали  на стадо, напугали теленка, и он отстал от коровы, своей матушкш. Хи, а потом теленочек превратился в албасты, в горного злого дива Гуль-и-Биобони.

Можно говорить сколько угодно колкостей. Не полезет же Мирза Джалал, слишком важный, слишком высокомерный, в спор с забиякой, как на базаре иные делают. Не полезет. Можно поост­рить безнаказанно.

—  Они пересекли  нашу дорогу и нас не заметили. Они про­ехали за четверть часа до нас. Я сам видел всадников вдалеке,— признался вдруг Мирза Джалал. — Аллах снизошел к нам своими милостями. Кумырбек скор на стрельбу. Он нас не видел, а если бы увидел... Проехав Булунгурский мост, они поднялись на обрыв. Они ехали по краю обрыва, но вниз не смотрели. А если и смотрели! В тугаях стоит туман.

—  Надо было сказать раньше! — рассердился домулла.

—  Вы, Микаил-ага, человек войны, а я — человек мира. Ваше дело проявлять храбрость. Наше дело — проявлять слабость. Что бы  вы  сделали?  Кинулись бы  на  них?  А?  Кумырбек быстр  на стрельбу и убийство!

С яростью домулла разворошил суком пылающие ветви и не утерпел, чтобы не съязвить:

—  Ну-с, поклонник чертовщины, вот зачем вам понадобилось сделать из теленочка албасты. Но мы не из пугливых. На рассвете едем в Чуян-тепа. Неспроста появились здесь Кумырбек... и Одно­глазый.   Не   иначе   из-за   нашей   героини. Не оставим же мы ее, несчастную, в беде.

—  Да,   да, — поспешил   согласиться   Мирза   Джалал. — Поти­хоньку, полегоньку, не торопясь, осторожно завтра чуть свет по­едем в Чуян-тепа.  Потихоньку узнаем, что с прокаженными.

—  До Пенджикента  совсем  недалеко,— думал   вслух   домул­ла. — Там гарнизон.

Сторожу Турабджану Рыболову не пришлось спать в ту ночь. С запиской домуллы он отправился в Пенджикент предупредить начальника гарнизона о возвращении банды Кумырбека, давно уже не появлявшейся в долине.

Спалось тревожно. Что-то жгуче кусалось. Домулла, заснувший было с вечера очень крепко, проснулся. В открытую настежь дверь ползли, освещенные палевым светом, космы тумана.

Домулла встал и переступил порог. В лицо пахнуло болотной прелью, сыростью. Комары исчезли. Они не переносили прохлады.

На противоположной стороне дворика, огороженного высокими связками камыша, у фонаря «летучая мышь» сидела булунгурка и веточкой водила по песку.

—  Чего не спите? — удивился домулла.

—  Муж сказал не спать, слушать ночь и горы. Приказал вас разбудить, если что...

—  А что вы делаете?

—  Рамль! — охотно ответила булунгурка и смело поглядела на домуллу. Рамль — это гадание.

Женщина оказалась словоохотливой.

—  Смотри! Копаю ямки в песке. Ряд за рядом. Ямки соединяю ярычкаыи по паре. Все ямки нашли пару. Одна осталась. Неладно получилось.  Ох,   Турабджан... Не попал бы в омут на переправе.

Но она не волновалась ничуть. Она знала, что муж ее опытен и ничего с ним не случится. Она зевнула.

—  Идите спите — я посторожу, — предложил домулла.

Со снеговых гор дул бодрящий ветер, и сон у него пропал.

—  Э, нет. Турабджан сказал:  «Кони у начальников хороши. Как бы Кумырбек не позарился. Сторожи!» Муж у меня строгий. Палка у него крепкая, а бока у меня мягкие...

—  Э, слышу разговор. — Из хижины вышел, кутаясь в халат, Мирза Джалал.            — Слышу, говорят. И вы, Микаил-ага, не спите. И мне что-то не спится. Пойдемте! Коней, что ли, посмотрим.

ВОЛШЕБНЫЙ   ДОКТОР

                                                         Смотри!    Этот   мир — вихрь,

                                                         неостанавливающаяся   тень.

                                                                         Омар Хайям

                                                         Как я устал от морей и от гор на пути моем.

                                                          О Хызр, покровитель странников,

                                                          помоги мне своей благосклонностью!

                                                                                      Хафиз

Микаила-ага и Мирза Джалала соединяли узы дружбы еще с 1922 года, с беспокойных времен, когда по Зарафшанской долине бродили остатки басмаческих банд. Тревожно было на дорогах и в кишлаках.

... В ту ночь Мирза Джалалу не хотелось спать. Нет-нет, и до его слуха доносило дробный перестук, точно рассыпали мешок орехов по железному листу. Где-то стреляли — и далеко и вблизи. Ползла ночь, полная тревоги.

Лежа навзничь, ощущая затылком плотность ватного ястука, Мирза Джалал смотрел вверх на балки потолка, на которых тре­петный огонек лампы высвечивал цветной поблекший узор, столь сложный, что никак не удавалось проследить все его хитроспле­тения.

И череда  мыслей хитро сплеталась.  Самая  пытливая  память могла сколько угодно разбираться и так и не разобраться в путанице завитков и линий, узлов и завязок, стройных и прекрасных, но таких неясных и неопределенных: и колеблющаяся в иссиня-голубоватом небе перистая голова финиковой пальмы, и тусклый свет горловины бухарского зиндана вверху, над головой, и искаженное лицо губернатора, и смешно покачивающийся  на  ишаке караванбаши, и каменное бесстыдство истуканов индусского хра­ма, и скачка на коне с саблей в руке, и холодок Каабы на губах, и льдистое дыхание плоскогорий Тибета, длинных, как жизнь, и мертвых, как смерть, и неистребимый стыд в сердце, и жгучая боль в спине от палок эмирского палача, и юная аравитянка, которую он спас рыцарски от насильника, и мучения перехода через Ну­бийскую пустыню, и желтый оскал черепа на камне у юрты, где-то на Тянь-Шане, и жгучее ощущение обиды,  когда он узнал, что арабские шейхи,  купленные Лоуренсом,  предали  его,  и  ночевка в пещерах...