Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 28

Никак он не предполагал, что свадьбы примут характер эпи­демии. И вот сейчас откуда взялась «такая птичка»?

—  Здравия желаю, товарищ комиссар! — помявшись, пробор­мотал комэск «три». Смущен он был явно.

—  Здорово! Что случилось?

—  Да вот... Договорить ему не удалось.

—  Мсье комиссар! — прощебетало неземное создание, висевшее на руке комэска «три» Осипа Гальченко.

Дальше россыпью зазвенели французские слова.

По-французски комиссар знал. У цего мать была швейцарской француженкой. Отец его, петербургский рабочий, профессиональ­ный революционер, не раз в качестве партийного курьера ездил из России в Швейцарию, где жил подолгу. Там, в Берне, он и женил­ся, а в конце девяностых годов привез жену с сыном в Петербург.

—  А вы говорите по-узбекски? — перебил француженку комис­сар. — Боюсь, что не все пойму.

Нет, воздушное создание плохо знает здешний варварский язык. Она поражена, обрадована, что мсье комиссар прекрасно владеет французским.

И снова посыпались слова. Да, она встретилась с мужествен­ным, красивым, великолепным «офисье руж» — красным офице­ром. Мужественный! Восхитительный! Он спас ее и ее дочь от верной гибели, от разнузданной, опьяненной «подлой черни», спас ее честь, защитил женское достоинство. О, красный офицер — ры­царь, настоящий шевалье. Он достоин награды. Комиссар поймет ее, даму, заброшенную роком в пустыню. Она женщина, благородная женщина. Женщина, особенно француженка, способна полюбить из благодарности. И она полюбила большого, мужественного русского великана. И пусть ее жертва... да, она принесет жертву, новысокую жертву, имя которой женская благодарность.

Но она не знает законов большевиков... Она слышала, женщинау большевиков общая. Но ее шевалье хочет, чтобы она сдела­лась его женой. Что ж, она согласна.

И она достала из корсажа кружевной платочек и приложила его к своим совсем сухим глазам.

Багровый, растерянный Осип Гальченко молчал, слегка под­брасывая девочку-куколку одной рукой и решительно прижимая локтем ручку очаровательницы, висящей сбоку.

Выждав паузу в потоке звенящих слов, комиссар выдавил из себя:

—  Ты, комэск, с ума сошел!

—  Никак нет. Любовь!

—  Да ты что, не видишь... Да она... Ты подумай. Кто она? Эмирекая мадама! А ты... своей женой...

— О-о! То не есть благородно! — зашипела француженка. Теперь пришел черед краснеть комиссару. Откуда он мог знать, что гаремная затворница понимала по-русски. Но он решил не обращать на нее внимания и обрушился на комэска: где его пролетарское сознание? Он забыл, что война есть война, что требу­ется железная дисциплина. Что война, кровавая война, навязан­ная эксплуататорами, империалистами, еще не кончилась, что рано залезать с бабой на печку.

—  Хорош ты, комэск! И ты пойми, Осип, на кого польстился... Какой ты ненавистник буржуев, когда иностранку   буржуйку, да еще жену эмира, хочешь женой сделать. Да где твоя классовая бдительность! Да кого ты привечаешь!

—  А ты, комиссар, напрасно. Люся — она красивая... Нечего ее хаять. Нигде не сказано, что красному командиру жена не по­лагается. А что   с эмиром? Так его вон как тряхнули. Он обратно и дороги не найдет. И Люси ему не видать как ушей своих. В том поруку даю. А с тебя, комиссар,— справку о браке.

— Давайте все садитесь. Потолкуем.

Разговаривать комиссару с гаремной затворницей пришлось недолго. Сам факт ее появления объяснялся просто. Любитель восточной неги эмир Сеид Мир Алимхан с удовольствием исполь­зовал предоставленное исламской религией восточному государю право иметь неограниченное число жен. Его гарем во дворце Си-тора-и-Махихассе пополнялся не только самыми красивыми де­вушками Бухарского ханства. Сюда доставлялись женщины из Индии, из Ирана, из России и даже из Западной Европы.

—  О мой комиссар,— кокетливо лепетала она.— Я в спектакле, именуемом «Азиатский гарем», играла всегда роль героинь, и мой острый каблучок стоял на  шее глупенького Алима  вот здесь,— и Люси поразительно ловко сняла туфельку и коснулась ее носком затылка Осипа Гальченко. Ошалев, он перевел глаза с малютки, сидевшей у него на коленях, на разошедшуюся женщину.

—  Но, но... — прогудел он. — Чего это она, комиссар?

—  Молтши! — небрежно бросила француженка. — дуратшество!

Комиссар осторожно остановил ее:

— А  чем  вы  занимались в  Париже?   Гм...  до,  так  сказать… замужества?

—  О, не тем, о чем вы подумали. Я французская дворянка изрода д'Арвье ла Гар, — с нагловатой улыбкой прощебетала моло­дая женщина, — я же говорила, вы   прелестно произносите   по-французски.   Очаровательно.   Вы из тех?   Вы из дворян?   Мы в Великую революцию тоже имели комиссаров из аристократов. Где-то я читала в романе.

И она нежно прищурила глаза и улыбалась обворожительно. Но комиссар холодно задавал вопросы и требовал точных от­ветов.

—  О, я имела талант! Мои благородные родители нуждались во всем, а надо было поддерживать престиж. Они видели мою кра­соту — не правда ли, я хорошенькая — и имели план, чтобы иметь много денег. О, мои родители не жалели моих чувств. Но, к сча­стью, во мне вылупился цыпленок, именуемый талант, и я сдела­лась балериной. Я танцевала, мое амплуа шансонье.   О, я пользо­валась поклонением и имела красивые подарки. Но мои родители, такие   эгоисты,   требовали:   «Еще! Еще!» А вы знаете,   сколько требуется балерине платьев, чулок, дорогого белья. О! Мой комис­сар, не сладка жизнь молоденькой девушки. Я танцевала и пла­кала.

Она нежно положила руку на руку комиссара и сделала вид, что не заметила, когда он вежливо, но решительно убрал ее и спросил:

—  А теперь расскажите, как вы попали в Бухару? И зачем?

—  О, я не делала политики. Я была женой эмира, настоящей женой. — И она глазами показала на девочку-куколку,   которая ручонками на ощупь проверяла, всамделишные ли усы у доброго дяди, у которого она восседала на коленях. — Моника, не шали! Мою дочь  зовут  по-местному Моника-ой...  Увы,  я  не  принесла моему   эмиру   сына и наследника,    а азиаты   ценят   по-настоя­щему  таких  женщин,  которые  рожают  им  сыновей. И мое  по­ложение   никогда не поднималось   выше   второй   жены.   Только второй!

—  Кто вас привез в Бухару?

—  Меня?

—  Именно... Кто он? Имя? Фамилия?

— О, не сердитесь на меня, мой комиссар. Я не могу удовлет­ворить ваше любопытство. Меня, бедную девочку,— о, я тогда была совсем   девочкой, немного постарше ее...— и она   показала глазами на куколку-дочку,— меня, да, да, купил один азиатский коммерсант. Он приехал из России, из Туркестана. Я не помню, как его звали. Совсем забыла. Я не хотела помнить его. Он сделал мне много зла. Оскорбительно для чести француженки быть ра­быней. Я его проклинаю.

—  И вас привез он, этот коммерсант, прямо в Бухару?

—  О, про таких коммерсантов у нас в Париже говорят: торго­вец   живым   мясом.   Он   вез   меня   через   Петербург.   Потом   мы приехали в красивый город Самарканд. Он держал меня в своей загородной вилле и обращался со мной как с рабыней, одалиской. Очень жестокий, очень отвратительный тип, садист.    Затем отвез меня в эмирскнй дворец Ситора-и-Мохихассе. Не знаю, сколько он взял за меня золота.

—  Вы сразу сделались... женой эмира?

—  Он накинулся на меня как животное... зверь-насильник. Но потом...— В    ее    тоне    прозвучали    хвастливые    нотки: — У меня красивое тело. И он не мог оставить меня. Потом, мой бог, я из хорошей семьи. Он не посмел обращаться со мной как с невольницей. Он объявил меня своей женой. Я законная жена эмира. — Француженка яростно вырвала девочку из рук комэска «три» и судорожно прижала к груди.— Моя Меника — царская дочь, шахзода, как у них называется. Настоящая, черт возьми, прин­цесса. Законная дочь властелина Бухары! О! Вам требуются доказательства? Нате! Мой царственный супруг прислал в гарем с главным евнухом для новорожденной мусульманский молитвенник. Вот! Смотрите. Тут печать и подпись самого Сеида Алимхана, моего мужа.