Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 61

—  «Избегай соседства трех вещей: горящего огня, бурного по­тока, славы царя». Кровь и насилие всегда отвращают от госуда­рей сердца и умы подданных, даже слепо покорных престолу, тех, кто еще называет себя подданными эмира бухарского, верит, воз­лагает чаяния на Сеида Алимхана.

—  И... э... вы смеетесь? — зашипел мулла Ибадулла.

Расслабленным движением руки Сеид Алимхан остановил ду­ховника и безучастно заговорил. Он ронял слова с трудом, по одному. Они падали в сумрак михманханы и глухо отдавались под тяжелыми болорами потолка, там, вверху.

—  Слова, однако, знакомые... Слушаю... думаю...  Все думаю, не удивляюсь... Бороду гостя твоего, Ибадулла, видел... разгова­ривал с ним где-то... часто... Где?..   Разговаривал... гость молчит, вовсе... не признает... нет, забыл своего повелителя…

Ни малейшего оживления, ни признаков удивления... Он еле шевелил языком. Чуть привстав, Сахиб Джелял картинно покло­нился.

—  Не подобает поднимать голос в присутствии великих. Ждать надлежит, когда повелитель снизойдет сам.

—  Мудрености... Сахиб... изощренности, господни визирь наш... как в старое время... и раньше и теперь история... вы упрямец... не научила.

Белая чалма Сахиба Джеляла склонилась, но даже в ее на­клоне эмир усмотрел упрямство и сердито заворчал.

Не слишком веселые мысли теснились в голове Сахиба Дже­ляла. Нельзя предугадать, как еще эмир воспринял его появление  в Кала-и-Фатту. И тут еще осложнение с загадочным поведением Ишикоча — Молиара.

Много лет прошло с того дня, когда Сахиб, всесильный в то время  вельможа,  покинул  эмирский  дворец,   пренебрег  властью, положением, богатством, отправился в Мекку. Тогда он не преду­предил эмира. Хлопнул калиткой и, ступая по уличной пыли, про­шел среди первых прохожих через Каршинские ворота, зубцы баш­ни которых алели в утренней заре. Он еще не отдавал себе отчета, куда и зачем идет. Он не вернулся. Мирза Джалал бросил свой богатый  удобный дом,  свои  имения,  свои  караван-сараи,  отары каракульских овец, наложниц, жен... Мирза Джалал покинул двор и Бухару еще до мятежа младобухарцев, и никто не мог прямо обвинить его в джадидских воззрениях, хотя он открыто презирал вельмож и ненавидел порядки эмирата. Частенько он бросал в гла­за эмиру: «Когда сила входит в дверь юрты, законность вылетает через дымовое отверстие».

Эмиру не к чему было придраться. И, уйдя в странствие, Мир­за Джалал не совершил ничего предосудительного. Мало ли вели­ких государственных умов Востока, осознавших неустройство в го­сударстве и своего    собственного душевного мира,    заканчивали жизненный путь священным паломничеством. Нехорошо, если эмир слышал о событиях жизни Сахиба Джеляла последних лет. Эмир подозрителен, напуган. Одно слово «Самарканд»  может вывести его из душевного    равновесия.    Приглашение   Сахиба    Джеляла к мулле Ибадулле, приход эмира, разговоры о вероотступниках — все неспроста. Нет сомнения, его проверяют. Учинили по всем пра­вилам допрос да еще с пристрастием. Но что они знают на самом деле?

— За старое опять беретесь, Сахиб... и раньше говорили такое подобное... И так неожиданно покинули... Мы проливали слезы огорчения... Сахиб... оставили должность... презрели... а...

Теперь можно и вздохнуть. Надо полагать, эмир больше ничего не знает. Леность мысли — болезнь эмира. Он про себя говорит: «Ретивый конь быстро стареет. Зачем ускорять старость?» Он, видимо, не очень-то разузнавал, куда девался его беспокойный визирь. А когда он задал всем загадку и исчез, эмира прельстила возможность забрать в казну его имущество.

—  Мы подумали тогда... убийство случилось с вами... Разбой­ники,   думали мы...    бессмысленно    чернь...    Приказ    подписал... казнить  всех   воров  государства...   Крови   много...  текло...   Земля красная перед арком... сплошь... не просыхала долго...

—  Увы! Благочестивый поступок одного мусульманина послу­жил причиной жестокостей. Смертный — игрушка судьбы, — прого­ворил Сахиб Джелял. — Сколько невинных сложили голову из-за моего необдуманного  поступка.  Хомут греха  повесил  я  себе  на шею.

—  Беда  небольшая,  ничего...  в  устрашении — мудрость  госу­дарства... Милости парод не понимает... только плеть... Один не­виновный... на сотни злоумышленников... Зловредных преступников казнили... разные воры... джадиды тоже... мятежники...

Сахиб Джелял с трудом удержался. Было бы опасно заик­нуться сейчас о джадидах, которых эмир боялся больше, чем бан­дитов.

—  И все    на    пользу, — продолжал    Сеид   Алимхан. — Рад... Очистилось государство... вы, Сахиб, хулитель моих дел... верну­лись теперь... когда мы в беде... придите же... верным помощником будьте... наши объятия открыты... ворчун... верным слугой будете... опять...

Нездоровую мучнистую бледность лица эмира сменили более живые краски. Лишь пустота его голоса говорила, что он ничуть не рад встрече.

«Он во власти сомнений... Начнет бранить, проклинать — хо­рошо. Будет отмалчиваться — плохо. Лающий пес слышен издале­ка»,— думал Сахиб. Но он умел не выдавать свои мысли, и на его лице эмир читал лишь непроницаемую улыбку царедворца.

Сеид Алимхан замолчал. Молчали и остальные. Глядевший со стороны немало бы подивился. Посреди огромной, полной какого-то сырого пара комнаты с серыми пахсовыми стенами и полными тайн углами и закоулками застыли истуканами фигуры чалмоносцев, выхваченные из сумрака огоньком лампы, стоящей на черном в красных цветах подносе. Лишь поблескивание глаз выдавало жизнь напряженную, ищущую. Старинные, с набойчатыми, мрачно­ватых ржавых красок узорами сюзане свисали с наспех обтесанных и аляповато раскрашенных потолочных балок. С сюзане смот­рели не то лица джиннов, не то повторенные сотни раз угловатые головки птиц. Холод, промозглость не умерялись тлевшими в открытом очаге оранжевыми от жара углями, от которых шел смрадный угар. Сквозняки струились по грубым бордового отлива коврам. Из присутствующих в михманхане один мулла Ибадулла сверкал золототканым халатом. Строгие, скромных тонов одежды Сахиба Джеляла и Молиара сливались с сумраком. Белесая, схо­жая с нелепо нахохлившимся сусликом фигура эмира маячила на возвышении, судорожно колебалась, вот-вот готовая улетучить­ся со сквозняком, пробиравшим до костей.

Зябко ежась, вздыхая, Сеид Алимхан, елико возможно, прижи­мался, притискивался к мангалке. Он чувствовал себя очень не­уютно в михманхане своего духовника, но не уходил. Он хотел разгадать тайну. А то, что Сахиб Джелял, вся его личность — тайна, и все его поведение, все его прошлое, его приезд в Кала-и-Фатту — тайна и притом чрезвычайная, сомнений не представ­ляло.

На время эмир оставил попытки вспомнить, где и когда он ви­дел Молиара. Ведь Молиар тоже играл какую-то, и притом не последнюю, роль в его эмирской жизни. Но какую? Нет, годы изменили его наружность до неузнаваемости. Другое дело Сахиб Джелял. С ним проще. Просто надо выспросить, зачем он приехал в Кала-и-Фатту. Но как задать вопрос, чтобы не спугнуть странни­ка-философа, Сеид Алимхан этого не знал и потому не решался прервать молчания.

Заговорил с усмешкой сам Сахиб Джелял:

— Господин   Сеид   Алимхан,   разрешите   почтеннейше   задать вопрос. Вам не терпится узнать, что побудило визиря Бухарского эмирата после столь долгого отсутствия явиться к своему повели­телю?  Вы проявили даже радость. Но душа у вас  в смятении. Не замышляет ли Сахиб Джелял вред религии? Нет ли у него зло­козненных намерений? И какие у него секретные дела? Но зачем подобная игра ума? Позвали бы нас сразу и, помня о нашей вер­ной службе, спросили.— Он вздохнул, помял    пальцами бороду и продолжал: — В бороде   Сахиба   Джеляла   уже   белеют нити — послы Разрушительницы, и нам уже не годится швырять слова. Сахиб Джелял — не злоумышленник. Сахиб Джелял — странник, своими странствиями насыщающий свой ум. Путешествуя по гор­ной стране Тибет, мы поразились врачебному искусству доктора по имени Бадма. В беседах с ним мы позволили себе упомянуть, что халиф Сеид Алимхан болен и никто из кяфирских нечестивых врачей Европы не приносит облегчения его страданиям. Тогда мудрый Бадма сказал: «Я готов предложить свое умение больному, кто бы он ни был». Сложил доктор Бадма лекарства в переметную суму, сели мы верхом на яков-кутасов и пустились через ледяные пере­валы Джомолунгмы и Каракорума. Пройдя путь в пятьдесят дней, мы прибили сюда. Такой разговор, господин Сеид Алимхан, ваше, высочество.