Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 63

Сеид Алимхан устало приказал:

—  Не кричи! Эй там, приведите врача... завтра... нет, сейчас...

Всесильный Ибадулла, советник трона, страшный человек, па­лач, проиграл. Волоски бороды Сахиба Джеляла шевельнулись, он облегченно вздохнул. Молиар упивался торжеством:

—  Мы и на молнии шашлык изжарим. Мы такие!

Но он ошибался. Он вообразил, что отчаяние толстяка муллы сделало его слепым. Мулла Ибадулла рыдал, извивался в конвуль­сиях, впадал в исступление, как во время своих самых изуверских «зикров». Но он все видел и примечал. Он заметил, что борода Джеляла зашевелилась, что улыбка торжества перекосила круглое лицо Молиара. Мулла Ибадулла был опытным баламутом. И, буд­то и не происходило никакого спора, очень спокойно зачмокал гу­бами, словно леденец посасывал:

—  Дева Рума распустила свои косы и закрыла лицо. Вороной цвет ее кудрей залил тьмой вселенную.

Он искушал эмира — ночь наступила, и пора идти в гарем предаться дозволенным наслаждениям с чернокудрыми. Мулла Ибадулла отлично изучил слабости эмира и надеялся отвлечь его.

Намек пропал впустую.

—  Угодно нам… пребывать здесь... рассказы господина купца слушать... — и эмир благосклонно кивнул Молнару, — ...желаем... сейчас... пока доктора найдут…   тибетского...

—  Слепая кошка поймала жареную рыбку, — добродушно по­смеивался  самаркандец. — Захотел  господин  Ибадулла  привести в смятение небо и землю. Вообразил одну вещь, подумал: тот базарчи Молиар шатается по базарам, продает советским гражданам мануфактуру и смушки, пудру и духовое мыло, трико и  шелк... Эге! Молиар — плохой человек. Молиара надо! — и он провел реб­ром ладони по кадыку. — Мулла Ибадулла — великий ум. Кричит на своих радениях:  «Ху-ху».  Господин Ибадулла вообразил, что мы, Молиар, переползаем через границу на животе ужом — желто­пузиком. Нет, Молиар вот так: «Ч-чу! Н-но!» — Он подбоченился, задергал воображаемую уздечку и задрал вверх свою бородку. — Именно так разъезжает Молиар, верхом, по Узбекистану и Тад­жикистану. Но точно так же мы едем по стране афган, по стране индусов, по Персии и Аравистану. Где хотим — ездим. И всюду нам — Молиару — почет, уважение.

Сахиб Джелял поднял голову.

—   Господин Сеид Алимхан, в коране есть мудрое слово. Сура о джихаде гласит: «В свитке запишут семьдесят добрых дел за каждое преодоление боязни, закравшейся в сердце правоверного, когда он в стране врагов». И разве не богоугодны такие храбрецы, вроде торговца Молиара  или  афганских купцов Саломат Шо и Суфи Икрама, которые каждую неделю проезжают у пограничного селения Нусай на советскую сторону и, совершив свои торговые сделки и набрав полный хурджун денег и новостей, благополучно возвращаются. Разве не нужны делу мусульманства такие смель­чаки?  Удел  глупца — причинять  вред  мирным  торговцам.  Удел воина — резать мечом, удел коммерсанта — торговать. — И он до­бавил,   иронически   поглядывая на эмирского   духовника: — На­сколько мне известно, господин Молиар перешел сейчас через гра­ницу именно близ селения Нусай по тропе Саломат Шо и Суфи Икрама.

—  Да, да.  Именно вместе с Саломатом  Шо  и  Суфи  Икрамом! — подхватил Молиар, и, померещилось это эмиру  или  нет, но он хихикнул издевательски.

—  Аллах! Они знают про Саломата Шо и  Суфи  Икрама! — громко  прошептал  в  полном   расстройстве  чувств  духовник.  Он жмурил глаза и жалко поджимал губы,   пытаясь принять достой­ный вид.

—  Таксыр прав, — слегка наклонил туловище в сторону Сахи­ба самаркандец, — именно ваши друзья Саломат Шо и Суфи Ик­рам переправили нас через границу. И нам не пришлось ползать на животе по колючкам и щебенке. И, если к слову сказать, неко­торым наевшим по пять пудов сала такое не под силу. Можно об острые камни кожу ссаднить и кишки размотать на шипах и ко­лючках.

—  Тауба! — важно    заметил Сахиб    Джелял. — Наш базарчи Молиар заслуживает не подозрения, а благодарности и награды.

Уже давно Молиару следовало умерить прыть. Он уже доста­точно наговорил мулле Ибадулле, и тот мог обидеться. Но задор­ный самаркандец, как говорится, натянул поводья острословия, и норовистый конь язвительности мчал его карьером. Он не давал никому слова сказать, делался все ехиднее и назойливее.

—  Эй вы, повелитель страха,  господин  Ибадулла, тому,  кто много болтает, имя — старейшина болтунов. Держите вы и в Бухаре, и в Ташкенте, и в Самарканде, и в других местах орду своих глаз проныр-шпионов. И ни один не разглядел меня. Ваши соглядатаи бродят в обличьи  крестьян  по базарам, шляются  по  колхозам, пьют чай в чайханах, молятся в мечети. Они смотрели во все глаза и не нашли меня. Лезут в красноармейские казармы, крича: «Кисло-пресно молоко!» и «Сахарни миноград»,— и глаза их про­глядели меня. Крадут коней и овец, воруют патроны, выискивают, что бы стащить, а сами своими гляделками и не видят вовсе, что я смотрю на них, вижу самое донышко их трусливых душонок, рас­спрашиваю их, а они и не догадываются. Да если бы я захотел, или я был тот, за кого меня примяли ваши прозорливые и про­нырливые глаза, давно бы ваших мюридов выловили чекисты и поставили бы к стенке. Бельма у тебя на глазах, слепая ты кошка.

—  О величие веры, господин эмир, много пролито крови из-за неосторожных речей. Уши не терпят подобные наглые слова!

—  Глаза! Глаза! Глаза!

Эмира била дрожь. Ногти его впивались в ладонь Сахиба Джеляла. Очень неприятно, когда человек рядом с вами помешан­ный и твердит монотонно одно слово. Устремив на сюзане, вернее, на одно место вышивки, остекленевшие глаза, эмир повторял:

—  Глаза... мертвые глаза... Его глаз... Слепец смотрит...

Неудобно задавать вопросы правителю, но пришлось нарушить этикет:

—  Где, господин, вы нашли там глаза?

—  Вон... вон... С краю... Глаз... его глаз...

—  Там вышивка. Вышивальщица вышила цветы, узоры... Уме­лая игла вышивала.

Но эмир не унимался. Он не выпускал руку Сахиба Джеляла и не хотел соглашаться, что на сюзане нет никакого глаза.

—   Господин, вам кажется. Что-то, клянусь, привиделось. По­мерещилось. Узор... Вышивальщица — талантливый художник...

—  А вот, — схватил эмир лампу, рискуя уронить стекло и под­неся к самому сюзане. — Наваждение... Аллах, я видел глаз, его глаз...

—  Ну вот, видите, померещилось. Никакого глаза нету.

Эмир побрел по паласу. Лампа шаталась и прыгала в его руке, вспыхивая коптящим пламенем. Не выхвати её Сахиб Джелял из руки эмира, он уронил бы её.

Закрыв лицо своими холеными ладонями, Сеид Алимхан си­дел посреди паласа. Плечи его вздрагивали.

—  Что с вами? — вырвалось у Сахиба Джеляла.

Эмир долго молчал, затем убрал от лица руки и хрипло про­говорил:

—  Это в тысячу раз хуже. Если бы вышивальщица... Хуже!— закричал он. — Я болен... Ум мутится... Опять глаз... Мерещится... страшный... мертвый... Эй, убрать сюзане! Сорвать со стены!

ПРИ ДВОРЕ

                                                    Ты предавался такому разврату, что, если

                                                  ты это вспомнишь, лицо твое станет

                                                   чер­ным, а душа потемнеет.

                                                                Хосров Дехлеви

Бесконечную анфиладу покоев, убранных текинскими и персид­скими коврами, Хаджи Абду Хафиз — Начальник Дверей — назвал «скромной хижиной изгнанника».

— Во времена пророка в подобных хижинах проживали в мо­литвах подвижники. Наш обладатель величия ищет в них пример.

Начальник Дверей — старчески болтливый, видимо, не умел молчать. Провожая индуса в малиновой чалме, он болтал, пока шли от ворот через хозяйственный двор с грубыми запахами ко­нюшен и дегтя, через благоухавший райханом и розами цветник, через зеленый сумрак сада с большим шестиугольным хаузом, че­рез айваны — террасы, высокие потолки которых поддерживались резными колоннами из коричневых стволов двухсотлетних оре­шин, через обширный «дарамад» — приемную для посетителей. И дальше — из одной михманханы в другую. Первая из них, с гру­бо оштукатуренными саманной глиной стенами, с окнами, заклеен­ными промасленной бумагой, с пустым очагом посреди и набросан­ными вокруг ветхими раздерганными войлоками, отталкивала ни­щенским убранством. На рваной кошомке у холодного очага си­дел, сгорбившись, вобрав в плечи повязанную синей чалмой голо­ву, человек в выцветшем френче. Лица его индус не разглядел, но многочисленные ремни и портупеи не признать не мог.