Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 96

Он сделал выразительную паузу, ожидая вопроса. Но Бош-ха­тын молча сидела с глупо открытым ртом, и цвет лица ее сделал­ся похожим на кислое молоко. Про колхозы-то она забыла.

Стрела попала в цель. Кабани удовлетворенно вздохнул, рас­правив бороду веером, и воскликнул даже с некоторым жаром, как делает купец, набивающий цену:

—  Знает ли ханум, что такое ширкат, то есть животноводче­ское товарищество? Именно ширкаты позволили сохранить блею­щее и бегающее   на четырех    ногах богатство от разграбления, истребления, уничтожения. О! Но кто подумал о ширкатах? По­думал я, Кабани,— и он похлопал себя по груди,— то есть пода­ли мы — ох, ох, ох! — заявление.    Кто мог    написать заявление? Человек, искушенный в грамоте. То есть мы — Кабани. И написа­ли. А власти приложили печати и...

—  Аллах,— схватилась за голову Бош-хатып,— да разжуй ты свою жвачку, господин    Кабани! Говори, сколько   овец в отарах.

—  Ханум,— темнил  желчный  кассанец Хамдулла,— все  овцы в руках колхозов. И чабаны — проклятие их отцу! — ума набра­лись, изо рта ум прет. Сразу, если что, бегут жаловаться.

Исхак Ходжи Кабани подхватил:

—  Мы хоть и называемся председателями ширкатов, а без черной кости ничего не можем.

—  Не можем... — закивали чалмы.— Сами не можем.

—  А вы черную кость давите! Душите!.. — поучала Бош-ха­тын.

—  Другой теперь в степи порядок, — сокрушались аксакалы.— Когда же, наконец, их высочество с войском пожалует. Он пока­зал бы черной кости!

Лицо Бош-хатын задергалось. Со щёк чешуйками посыпались высохшие белила.

—  Под зеленым знаменем   скачут божие   каратели к Бухаре. Да сметут они с лица земли безбожные Советы! Да наступят бла­женные времена  ислама! — почти пропела  Бош-хатын,  и ей сде­лалось даже самой приятно, словно внутренности салом себе сма­зала или положила    в рот    джузиканд — лакомство из сушеного персика, начиненного   сахаром    с миндалем.    Она разулыбалась, блеснув золотыми зубами.

Нo купцы ничуть не смягчились, ибо как ни горек перец, но солью он не сделается, как ни кокетлива старуха, девушкой она не обернется.

—  Скоро войско ислама дойдет   до вашей степи.    Я послала наперед тайком своих амлякдаров на пастбища и в кутаны, они проверили амбары   со смушками   и подсчитали, сколько   и чего. И вы теперь меня не надуете. И посмотрим: уж не доверил ли его высочество собакам охранять бурдюк с сыром. А всех чабанов и батраков, осмеливающихся тявкать и задирать иос и разевать рты на царское имущество — под нож!

Голос её сорвался в визг, в нем вылилась вся злоба старой эмирши, вот уже десятилетие копившей ярость на народ.

Но сейчас надо было заниматься делами, и Бош-хатын строго спросила:

—  А ну, Исхак Ходжи Кабани, вытаскивай отчеты и выписки. Да не утаивай цифр, старый хитрец! Я тебя знаю! Вешаешь в сво­ей лавке на крючок баранью голову, а продаешь собачатину.

И Бош-хатын пальчиком погрозила старому коммерсанту, имя которого гремело на всех пушных ярмарках Европы и Америки, всюду, где шла торговля мехами.

Бухара была и оставалась главным поставщиком каракуль­ской смушки во всем подлунном мире. Бош-хатын сейчас сидела словно на иголках, разглядывая темно-бронзовые с лаковым от­ливом от солнца и ветра щеки, лбы и носы, окаймленные серебром бород. Эти знатоки владели тайнами выращивания редчай­ших сортов каракуля, каких нет нигде, кроме Карши, Нишана, Мубарека, Каракума, Кассана, Карнапчуля. В странах Среднего Востока, в Афганистане, в Иране каракуля и не так много, и он худшего качества. Даже те миллионы голов каракульских овец, которые до двадцатого года успел переправить эмир Сеид Алнм-хан в степи Северного Афганистана, давали шкурки качеством похуже. А то, что на меховых аукционах Лейпцига предлагали из каракульских смушек коммерсанты Польши, Германии, Франции, Канады и Соединенных Штатов, не шло ни в какое сравнение с бухарским товаром. Даже из Южной Африки, из пустыни Кала­хари, куда в конце XIX века были завезены из Бухары производи­тели — кучкары, поступал каракуль самого низкого качества.

«Да,— думала Бош-хатын,— красавицы Запада и Востока готовы отдать свое тело ласкам обезьяны, лишь бы щеголять в ка­ракулевой шубке, выращенной среди солончаков и колючек наших кочевий». Сама из кочевого рода, Бош-хатын преотлично разби­ралась в пастьбе, в статьях кучкаров и маток, в свежевании и в сушке шкурок новорожденных ягнят и во всем, что касается про­изводства каракуля.

И все, сидевшие в михманхаие, опытные прожженные торгаши и каракулеводы, слушали эту разбухшую от сладкой жизни ста­руху и проникались тревогой. Пальца ей в рот не клади, откусит. Она разбиралась в сортах. Заставила их вытащить из хурджунов шкурки и ожесточенно спорила с Исхаком Ходжи Кабани.

—  Да разве зго черный араби из Кассана? Обманывай дура­ков! У кассанского и валик не тот, и рисунок красивее, а ты под­совываешь мне сорт «боб».   Слепец разглядит, что   тут не валик, а бобовые завитки.

И она углубилась в такие тонкости по поводу завитков, «гри­вок», «колец», при-лизанности, закрутки, извивов шерсти, что мно­гоопытные каракулеводы могли лишь вздыхать. А когда Бош-хатын принялась определять оттенки шкурок: камбар — коричневой бронзы, сур — серебристые, шабранг — цвета пламени чирага в ночи, гулигез — розовые, тогда и сам Исхак Ходжи Кабани при­кусил язык. Беседа грозила затянуться до ночи. Но Бош-хатын вдруг прервала просмотр образцов и воскликнула:

—  Давайте отчеты!

Считали и подсчитывали. Бош-хатын осталась довольна. Да­же слово похвалы сорвалось с её уст. Получилось так, что в Со­ветском Узбекистане нетронутыми лежат целые богатства.

—  Можете возвращаться к своим кошарам. Ждите. Час осво­бождения  близок. Но остерегайтесь, если поголовье уменьшится хоть на одну овцу...

Лица и бороды вытянулись. А деньги? А золото?

—  Кхе! Кхоу! Кхаа-кха!

Разнообразные кашлящие, перхающие звуки вдруг наполнили михманхану. Все чалмы — белые, красные, синие — резко закача­лись, и бороды повернулись в сторону, где так непочтительно про­звучал кашель.

Оттого, что её осмелились прервать, Бош-хатын проглотила слова и таращила глаза.

Кашель оборвался. Из дальней, самой малопочтенной стороны, что у самого входа в михманхану, вошел, нет, вкатился колобком в комнату в белом чесучовом камзоле, в белой чалме пирожком Молиар. Он приложил руку к сердцу, к желудку, снова к сердцу, рассыпаясь в почтительнейших приветствиях и извинениях, по всем законам восточного этикета. Он только что не распростерся ниц перед Бош-хатын, так он вел себя приниженно. Но то, что он начал говорить сейчас же вслед за изысканностями восточного славословия, заставило купцов в один голос воскликнуть: «Тау-ба!» А Бош-хатын побагровела сквозь слой китайских белил.

—  Хватит, госпожа. Базар есть базар! Торговля есть торгов­ля,— грубил  Молиар.— Сам  пророк  благословен,  он  торговался и рядился, назначал и сбивал цену, добивался прибылей и устра­нял убытки. А нам, купцам, все равно — во дворце мы или в тор­говом ряду, и госпожа для нас — тот же продавец и покупатель. Мы имеем товар, вы имеете желание купить, а мы продать. Сколько?

—  Кто таков? — спросила потихоньку у босоногого Начальп Дверей оробевшая Бош-хатын. И все поняли по её растерянности, что и положение   эмира, и дела Бухарского   центра, и состояние воинства ислама совсем   не так уж    хороши. «Гранат, с кожуры красивый и сулящий сладость языку,— в середине-то кислый».

—  Мы, аксакалы,— продолжал Молиар,— хотим, чтобы во рту унас сделалось слаще сахару, и уж пусть по лицу ходит рука гнева госпожи. Наше дело маленькое. Мы люди пастушьего посоха и кизячного дыма очагов. Нам нет дела до сабель, ружей и зеле­ных знамен. Сколько?

Бош-хатын все еще не решила: слушать ли ей  дальше или приказать вышвырнуть наглеца. Она-то знала  истинное положе­ние на амударьинской границе    и потому колебалась.    А никому не знакомый, непонятно,   как втиснувшийся    в среду    аксаклов-животноводов Молиар продолжал: