Флэшмен на острие удара - Фрейзер Джордж Макдональд - Страница 12

До сих пор не знаю, что к чему — и более того, мне наплевать. Зато в одном я уверен совершенно — если кто был виновен, так это Джеймс Браднелл, граф Кардиган. Внимая поцелуям и стонам Элспет, я поклялся себе, что сведу с ним счеты. Мысль о том, что этот сморщенный старый баклажан пытался овладеть Элспет, сводила меня с ума, заставляя извергать потоки проклятий. Когда-нибудь я убью его. Вызвать его нельзя — он спрячется за законом и откажет. А вдруг, что еще хуже, примет вызов? Помимо того, что я не осмелюсь выступить против него лицом к лицу, как мужчина с мужчиной, не избежать и скандала. Но когда-нибудь, однажды, я найду способ.

Наконец мы стали отходить ко сну; Элспет шептала мне на ухо, какой я великий любовник, сообщая все милые подробности, и что особенно хорош я после ссоры. Она сонно посмеивалась, вспоминая наше последнее приключение, когда я зажал ее в кладовке для метел, и как весело было, и как я говорил, что это лучшее место для безобразий. И тут вдруг она спрашивает, совершенно бодрым голосом:

— Гарри… сегодня… ну, когда ты так разозлился из-за того нелепого случая, твой гнев не был притворным, а? Ты не был… скажи правду… ну, ты точно не был… в том чулане с женщиной?

Черт побери, она, видно, совсем рехнулась? Со времени своего детства не помню, чтобы я плакал засыпая, но в тот момент был очень близок к этому.

III

Пока происходили эти важные события в моей личной жизни — Вилли, Элспет, Кардиган и так далее, вы можете спросить: а как же развивались военные действия? Правда, разумеется, состоит в том, что никак. Самый удивительный факт в истории Великого Конфликта с Россией состоит в том, что никто — по крайней мере, со стороны союзников — понятия не имел, что делать. Вы, может, решите, что это я для красного словца говорю? Ничего подобного. Летом пятьдесят четвертого мне, как немногим, пришлось быть в курсе военных решений, и могу совершенно достоверно сообщить вам, что официальный взгляд на войну формулировался следующим образом: «Ну вот, французы и мы находимся в состоянии войны с Россией во имя защиты Турции. Отлично. И что же нам теперь делать? Наверное, самое лучшее будет напасть на Россию? Хм-м, да. (Пауза). Какая большая страна, не так ли?»

В итоге решили сосредоточить нашу армию и лягушатников в Болгарии, где они могли помочь туркам драться с русскими на Дунае. Но туркам удавалось успешно удирать от русских во все лопатки без чьей-либо помощи, и ни Раглан, находившийся теперь в Варне в качестве главнокомандующего союзными войсками, ни наше штабное начальство у себя дома, не могли сообразить, что же путного сделать дальше. Я питал тайные надежды, не обойдется ли все. Мы с Вилли все еще были в Англии, так как Раглан распорядился, что в целях безопасности его высочества нам с принцем лучше не приезжать на фронт до начала боевых действий — в Болгарии такой нездоровый климат.

Но надежды на мир или изменение настроя в Англии тем летом так и не оправдались. Они словно озверели: пусть их армия и флот идут на врага, пусть бьют барабаны и трубят горны, пусть поют «Правь Британия!» Газеты предрекали московитскому тирану скорую и заслуженную кару, а уличные ораторы разглагольствовали на тему, как британская сталь преодолеет любое сопротивление. Они напоминали толпу, собравшуюся посмотреть на кулачный бой, в котором бойцы кривляются и размахивают кулаками, но так и не начинают драку. Толпа хотела крови, чтоб та лилась галлонами, масса хотела читать о картечных залпах, выкашивающих просеки в русских рядах, об отважных и благородных бриттах, насаживающих на пики казаков, о русских городах, объятых пламенем. И эти люди готовы были горестно качать головой, слыша о гибели наших храбрых парней, положивших жизнь на алтарь долга, и поглощая в своей уютной столовой пироги с почками и кексы, приговаривать: «Страшное дело — война, но, клянусь Георгом, Англия не отступит, чего бы это ни стоило. Передай-ка мармелад, Амелия. Должен тебе сказать, я так горд, что родился британцем».[X*]

И что же они получили тем летом? Ничего. Это приводило их в бешенство, они злились на правительство, на армию, друг на друга, страстно желая бойни. И тут вдруг прозвучало это слово, передаваясь из уст в уста и мелькая в каждом газетном заголовке: «Севастополь»! Бог знает почему, но нужное место было найдено. Почему бы не захватить Севастополь, чтобы показать русским что к чему, а? Мне казалось тогда, да и сейчас кажется, что атаку на Севастополь можно сравнить с тем, как если бы противник Британии взял Пензанс [17]и заорал бы, обращаясь к Лондону: «Вот, чертовы ублюдки, это послужит вам уроком!» Но поскольку шел разговор, что это крупная база и в «Таймс» только о нем и писали, атака на Севастополь стала темой дня.

Правительство колебалось, русская и английская армии загибались в Болгарии от дизентерии и холеры, публика впадала в истерию, а Вилли и я, собрав чемоданы, ждали команды к отплытию.

Эта команда последовала теплым летним вечером вместе с вызовом в Ричмонд. Все внезапно закипело, и мне пришлось на всех парах нестись к его светлости герцогу Ньюкаслскому за посланиями, которые следовало незамедлительно доставить Раглану.

Помню английский сад, Гладстона, практикующегося в крокете на лужайке, гудение стрекоз над цветами и группу скучающих господ на террасе — члены Кабинета, не более и не менее. Они только что разошлись с совещания, большую часть которого продремали — это не выдумка, кстати, об этом написано в книгах! [XI*] Секретарь Ньюкасла, шустрый паренек с чернильными пятнами на тыльной стороне ладони, вручил мне запечатанный пакет с «секретной» наклейкой.

— «Центавр» стоит в Гринвиче, — говорит он. — Вы должны быть на борту сегодня ночью. Это следует вручить лорду Раглану в собственные руки без промедления. Здесь содержатся самые последние правительственные инструкции и советы — срочнейшие документы.

— Отлично, — говорю. — Что передать на словах? — Секретарь замялся, и я уточнил: — Ведь я из его штаба, как вам известно.

Это было распространенной практикой среди штабных ординарцев тогда и, насколько понимаю, остается такой и теперь — когда дают письменный приказ, ординарец спрашивает, нужно ли что-то передать устно. Как вы убедитесь позже, практика эта может быть роковой.

Секретарь нахмурился, потом, попросив меня подождать, скрылся в доме. Обратно он вышел в сопровождении высокого седого человека, которого в Англии знал каждый. Толпа приветствовала его, смеясь и крича: что за отличный парень этот лорд Палмерстон. [18]

— Флэшмен, не так ли? — спрашивает он, положив руку мне на плечо. — Мне казалось, вы отбыли вместе с Рагланом.

Я рассказал ему про Вилли, и Палмерстон хмыкнул.

— О, разумеется, наш подрастающий Фридрих Великий. Что ж, можете взять его с собой, раз уж война начинается по-настоящему. Пакет получили? Отлично. Вручив бумаги, можете передать его светлости, — полагаю, Ньюкасл сформулировал все достаточно четко, — что захват Севастополя рассматривается правительством Ее Величества не иначе, как предприятие, призванное стать провозвестником грядущего успеха союзных армий. Э-хм? Но дельце это будет чертовски трудное. Вам ясно?

Я понимающе кивнул, он опять хмыкнул и поглядел на лужайку, где Гладстон пытался загнать мяч в ворота. Удар не получился, и Пам хмыкнул по-новой.

— Тогда в путь, Флэшмен, — говорит он. — Удачи вам. Когда вернетесь, заходите ко мне. Передайте мое почтение его светлости.

Когда я откозырял и направился к выходу, Палмерстон важно прошествовал по лужайке, подошел к Гладстону, сказал что-то и взял у него крокетный молоточек. Потом я вышел.

Мы отплыли ночью. Я — после торопливого, но бурного прощания с Элспет, а Вилли — после отчаянного набега на Сент-Джонс Вуд и заключительной скачки на своей блондинке. Я начал ощущать посасывание под ложечкой, хорошо знакомое мне по всем другим отъездам, и болтовня Вилли, с которым мы стояли на палубе, наблюдая, как скрывается во тьме лес мачт и меркнут огни берега, не поднимала настроения.