Заря маладжики (СИ) - "Elle D." - Страница 20

Вопящие рурджихаи накатили, словно песчаная буря, размахивая боевыми цепами. Алем дождался, пока мимо него пронёсся первый из сотни орущих кочевников - они пытались окружить ибхалов, задавить числом, - и рванул коня в сторону, рубя наотмашь. Его плечу, похоже, за ночь и впрямь стало лучше - должно быть, кто-то из его добрых братьев не пожалел целебного настоя, добавил в вино. Хорошо, что у него есть такие братья. Он легко проходил сквозь несущиеся навстречу орды врагов, как нож сквозь масло, плавящееся на солнце. Кочевников было много, но ибхалы знали их манеру боя, и число тут не имело никакого значения: пройдёт четверть часа, час или полдня, и все кочевники, сколько бы их ни налетело, лягут костьми под копытами ибхальских коней. За своих братьев Алему бояться не стоило - чего нельзя сказать о маладжикийских принцах, совсем исчезнувших в круговороте битвы. Гийяз-бею следовало поместить их в центр звезды, мелькнуло у Алема в голове, когда его ятаган разрубил пополам очередного врага. Там бы им ничего не угрожало... и он, быть может, хотел это сделать, но Руваль-бей не позволил, потому что так он не смог бы осуществить свой замысел? Где же они...

Вот.

Алем привстал в стременах, заглядывая поверх голов в самую гущу битвы. Тагир рубился с предводителем рурджихаев, которого отличала связка длинных зелёных перьев на шлеме. Руваля Алем не увидел, и ему это очень не понравилось. Он стал прорубаться вперёд, отрешившись от воплей, хруста костей и истерического ржания лошадей, умирающих под кочевниками - ибхалы были обучены разить их в первую очередь, зная, что драться пешими кочевники не умеют. Однако некоторые пытались, к их чести - то тут, тот там виднелись сцепившиеся бойцы... Алем обернулся туда, где миг назад заметил Тагира - и увидел лишь шлем с зелёными перьями, валявшийся в стороне от головы, которая, в свою очередь, валялась отдельно от тела. А рядом вскидывал ноги, хрипя, гнедой охринец Тагира. Один, без седока.

Алем круто завернул коня. О Аваррат, нет. Нет!

Да. Одной из пар, сцепившихся в смертной пешей схватке, были старший и младший принцы Маладжики. Руваль наступал на брата, размахивая булавой, вокруг них метались конники, и немудрено, если бы кого-то из них или обоих задавили в этой неразберихе даже сами ибхалы. Очень удобно бы вышло... Алем соскользнул с коня, бросил поводья, бросился наперерез, отталкивая валящиеся на него тела. Стойте. Стойте!

- Нет, Руваль-бей! - закричал он - и зря, ох, зря это сделал, потому что Руваль не повернул головы, а Тагир обернулся. И с этого мгновения все намерения и планы посыпались, точно цвет с вишни в конце весны - и планы Руваля, и планы Алема. Остались лишь жизнь и смерть, и более ничего.

Обернувшись, Тагир утратил драгоценные мгновения. Булава Руваля задела его плечо, толкнула, опрокидывая назад. Алем больше не мог надеяться вразумить их - не было времени. С яростным рёвом, крича, должно быть, что-то о позоре и о недостойных братьях, принц Руваль взметнул булаву над головой Тагира. И Алем нырнул между ними, как делал уже однажды - только не руку теперь упёр Рувалю в грудь, а острие клинка, и Руваль, обрушивая удар, сам насадился на ятаган, оседая на подкосившихся враз коленях.

Алем выдохнул и выпустил меч, оставив его торчащим в теле наследника Маладжики. Попятился, но тут же опомнился и бросил взгляд на Тагира, который по-прежнему лежал на земле, в потрясении глядя на харкающего кровью брата. Потом неловко вскочил, схватил Руваль за плечи, позвал: "Руваль! Руваль!", потряс, коротко всхлипнул. А потом вырвал ятаган у мёртвого брата из груди - и оглянулся, занеся его над головой, в бешенстве глядя на Алема остановившимися глазами. "Он любил его, - запоздало понял Алем, - как бы там ни было, Тагир его всё же любил..."

- Будь ты проклят, паскудный... - взревел Тагир - и захлебнулся криком, встретив наконец взгляд Алема.

Битва вокруг них понемногу стихала. Ибхалы, разделавшись с основными силами рурджихаев, разомкнули строй и теперь по одиночке настигали обратившегося в бегство противника, добивая на ходу. На них с Тагиром никто не смотрел. Алем сглотнул, поднял чуть подрагивающие руки ладонями вверх.

- Прости, господи мой, - прошептал он. - Я не знал, что ещё можно сделать... Я не хотел.

Он стоял, не шевелясь, готовый отправиться в объятия Аваррат. Тагир стоял над ним с занесённым над головой мечом. Стоял и стоял, пока бой не стих окончательно, и пока ибхалы не стали возвращаться, не обступили их непривычно тихим, тёмным кольцом. Растолкав всех, из кольца выступил Гийяз-бей, с ног до головы забрызганный кровью.

- Мой господин? - тяжело дыша, выговорил он. - Что случилось?

Тагир ответил не сразу. Он ещё долго, долго смотрел на Алема. А потом сказал:

- Ничего. Брат мой Руваль погиб. А так - ничего.

Они не стали продолжать путь до Таркишана. Тагир отправил в город гонца, уведомляя Герим-пашу, что рурджихаи, осаждавшие его город, побеждены и больше не представляют угрозы. У кочевников наверняка была неподалёку стоянка, где остались старики, женщины и дети, но с ними Тагир предоставил таркишанцам расправляться самим - пострадавшему от набегов городу не повредят лишние рабы.

Отправив это сухое послание, в котором не содержалось ничего лишнего и ничего недосказанного, принц Тагир повелел возвращаться в Маладжику.

Они возвращались медленней, чем продвигались вперёд. Тело принца Руваля везли на носилках, закреплённых меж спинами двух жеребцов. Тагир ехал за ними след в след, низко опустив голову. Он был молчалив и мрачен, и никто не смел заговорить с ним, даже шимран Гийяз. Ибхалы видели горе своего господина. Они не умели его разделить, потому что слишком часто теряли собственных братьев, но чтили своего принца, а потому отдали должное и его потере. Отряд двигался в таком скорбном молчании, что можно было принять это за возвращение проигравших, если бы они не шли почти в полном составе: в битве пали только восемь ибхалов, ещё одиннадцать получили раны, один из них умер в пути. Себя Алем раненым не считал - в битве вражеский цеп миновал его, а рана, нанесённая Далибеком, уже заживала. И куда больше этой раны Алема заботило то, что Тагир не взглянул на него ни разу с тех пор, как они тронулись в обратный путь. Он не обвинил Алема, не велел схватить его, но ясно было, что по возвращении в Маладжику им обоим многое придется объяснять Сулейну-паше. И ни Тагира, ни Алема это не радовало.

В Маладжику они вошли всё в том же молчании. Люди высыпали на улицы с приветственным криком, но, увидев носилки на спинах жеребца, покрытые красным бурнусом, притихли. Тишиной и долгими взглядами народ Маладжики провожал своего наследного принца, своего несостоявшегося пашу в последний путь. Кто-то уже успел доложить во дворец, и у ворот ибхалов встретил сам паша, бледный, сурово сжавший губы, так что они совсем терялись в седой бороде.

Паша с Тагиром посмотрели друг другу в глаза. Потом Сулейн покачал головой, повернулся и молча последовал по широким ступеням, вырубленным в скале, назад во дворец. Тагир и ещё несколько ибхалов, сопровождавших траурные носилки, последовали за ним, остальные тихо вернулись в казарму.

Алем был среди тех, кто отправился за пашой. Так или иначе, ему придётся предстать сегодня перед владыкой. Лучше не оттягивать этот момент.

В зале, куда прошла траурная процессия, собралось много народу: все сановники и придворные Маладжики набились в зал, тревожно перешёптываясь, ахая и качая чалмами. Из толпы выбежал принц Каджа, его голова тряслась на длинной шее, от чего он больше, чем когда-либо, походил на цаплю. Очень сердитую цаплю, и Алем улыбнулся бы этой мысли, если бы мог улыбаться.

Носилки спустили на пол. Тагир тоже спешился, оставив коня у входа и не глядя бросив поводья Алему. Прошёл в центр зала, опустился на колени рядом с телом своего брата Руваля и медленно коснулся лбом пола.

Сулейн-паша тяжело поднялся на тронное возвышение, уселся на трон, тяжело опёрся на подлокотник. Рядом с ним, закипая от гнева, приплясывал принц Каджа.