Заря маладжики (СИ) - "Elle D." - Страница 22

Он упал на краю ямы, но ему не дали отдохнуть - вздёрнули, скрутили за спиной руки и потащили куда-то наверх. Никто ничего не объяснял, но Алем понял, что его ведут на казнь, и понадеялся лишь, что Тагиру удалось оправдаться перед отцом, и Алем будет единственным, кто заплатит за вероломство принца Руваля. Неплохо бы, правда, чтобы ещё заплатила Субхи, но на это вряд ли приходилось рассчитывать. Разве что Тагир припомнит ей это позже... если захочет.

Лобное место Маладжики располагалось на самом верхнем из рукотворных ярусов горы, на которой раскинулся город. И, увидев его, Алем осознал, почему. Маладжикийцы не обезглавливали своих преступников, не вешали и не сжигали. Длинный узкий уступ, выдающийся вдоль горы, был утыкан острыми толстыми кольями. На некоторых ещё торчали скорчившиеся, полусгнившие трупы. Снизу, из города, их должно быть хорошо видно, особенно на закате, когда солнце бросает пучки яростного алого света на западный склон Лежбища Аваррат.

И Алем отсюда тоже видел город. Гигантскую каменную змею, извивавшуюся по склону, кишащую людьми, которые встретят завтрашний день так же, как встретили день сегодняшний. Что ж, каждому отмерян его собственный срок на земле. Ибхал же в любом случае не живёт долго. Алему хотелось закрыть глаза, но он смотрел, заставил себя смотреть, жадно впитывая последние картины солнца, земли, света и жизни. И пусть ему уготована страшная смерть, но как же здесь все-таки было красиво, и какое хорошее это было место, чтобы именно его увидеть последним.

- Раб Алем! Ты совершил преступление, равного которому Маладжика не знала: убийство наследного принца, готовящегося взойти на престол и стать, подобно его предкам Зиябу и Зарибу, воплощением божественной сущности на земле. Также ты повинен в осквернении гарема наших владык, во лжи, предательстве и нарушении присяги. За это ты будешь казнён следующим порядком: тебе отрубят руки и ноги, погрузив обрубки в смолу, дабы кровотечение не убило тебя прежде срока, затем ты будешь оскоплён, и естество твоё будет скормлено твоему лживому рту, после чего...

Глашатай, торжественно зачитывавший приговор, вдруг умолк. Алем, оторопело слушавший его, не сразу понял, что именно вызвало заминку. На лобном месте было малолюдно - стражники, притащившие его, трое бритоголовых палачей, глашатай - вот и всё. И все они сейчас почему-то смотрели вниз, туда, куда и Алем смотрел минуту назад. Он проследил взглядом за их взглядами - и ничего не понял. Там были люди - в городе, на единственной улице... слишком много людей. И ещё больше, совсем много - на коротком участке у ворот, соединяющем город с дворцом. Сверху это выглядело так, будто горлышко бутылки заткнули пробкой, и она сидела намертво, не выпуская наружу бродящее вино...

Вином были солдаты-маладжикийцы, прорывавшиеся улицей ко дворцу. А пробкой - ибхалы. Сорок восемь ибхалов, все из отряда шимрана Гийяза, кто оставался жив и мог удержать меч. Двенадцать рядов, по четверо в ряд, плечом к плечу - больше в узком перешейке встать не могло. Маладжикийцы бились в них, словно волна о скалу, а они стояли, не шевелясь, точно сургуч, запечатавший бутылку. Снизу понемногу поднимался, нарастая, тревожный, гневный, бурлящий гул.

- О боги Зариб и Зияб, - сказал глашатай дрожащим голосом. - Это что... это что такое?

Стражники, державшие Алема, переглянулись с палачами. Но ответить никто не успел - на лобном месте появились вдруг новые люди. Их Алем узнал сразу: Шивар, Альдир и Хишам, его братья-ибхалы. Они все улыбались ему, а Хишам ещё и подмигивал, точно происходило что-то очень весёлое. И ещё с ними, впереди всех, шёл принц Тагир.

И он не улыбался.

- Руки прочь, - коротко приказал он.

Стражники попятились, натыкаясь на растерявшихся палачей. Глашатай нервным движением скрутил свиток с приговором, низко поклонился и, бормоча что-то исполненным покаяния голосом, вручил свиток Тагиру. Тагир разорвал его и бросил наземь не глядя. В его глазах, обращённых на Алема, кипела ненависть.

- Ну? - спросил он с такой яростью, что Алему захотелось соскочить с уступа самому, лишь бы не иметь с ним дела. - Доволен? Я теперь все-таки стал предателем и преступником. Из-за тебя. Посадить тебя на кол и то мало.

Он схватил Алема за раненое плечо, рванул на себя и перерезал кинжалом верёвки на его запястьях. Потом грубо толкнул вперёд.

Алем пошёл за ним, не сказав ни единого слова. Он не смог бы просто, даже если бы и придумал, что - уж больно сильно бухало сердце у него прямо в горле.

До покоев Сулейна-паши они дошли без всяких задержек. Придворные и слуги разбежались, те, кто случайно попадались им на пути, отшатывались в испуге. Стражников видно не было - видимо, их схватили и разоружили ещё в самом начале бунта. Тагир вошёл в тронный зал, где на троне так же, как три дня назад, тяжело опершись на подлокотник, сидел его отец, владыка княжества Маладжика Сулейн-паша.

Тагир преклонил колено, но лбом в пол утыкаться на сей раз не стал.

- Где Каджа? - тихо спросил Сулейн-паша.

- Заперся в своих покоях, о повелитель. Я пока не тронул его, потому что мои ибхалы сдерживают твой гарнизон внизу, и каждый человек на счету.

- Твои ибхалы, - повторил Сулейн, качая головой. - Воистину, они с самого начала были твоими ибхалами.

- Не с самого начала, владыка, - негромко сказал Алем.

Сулейн обратил на него тяжёлый взгляд. Опять покачал головой. Вздохнул.

- Жажда плоти всегда губила великих владык. Горько видеть, сын мой Тагир, что ты не стал исключением.

- Дело не в жажде плоти, отец, - звенящим голосом отозвался тот. - Твой приговор был несправедлив. Твой разум омрачило горе, и даже выслушав Алема, ты всё равно вынес приговор, не отвечавший тяжести, проступка, им содеянного.

- Вот как? А ты, может, придумал бы для него более достойное наказание?

- Да.

- И какое же? Давай, скажи, справедливейший из владык Маладжики!

Голос старого паши сорвался - стало без прикрас видно, насколько он стар и утомлён жизнью. С таким правителем Маладжику не мог ждать новый рассвет.

Тагир довольно долго молчал. Потом сказал, тяжело роняя каждое слово:

- Он повинен в гибели моего брата, наследника трона. Но с учётом всех обстоятельств, и с учётом того, что Руваль сам заварил эту кашу, его убийца не заслуживает смерти. Сто ударов палками по пяткам и отсечение правой руки. Это моё решение.

Алем содрогнулся. Нет, он... не может! Или может? Если он вправду так справедлив, как казалось Алему... то он не только может, но и должен.

Алем ждал, что Сулейн-паша предложит сыну немедленно и собственноручно привести в исполнение собственный приговор. Но паша не сделал этого. Он поднялся, тяжело опираясь на подлокотники, и пошёл по ступеням вниз. Тагир заколебался, не зная, шагнуть ли отцу навстречу или отступить, но в итоге остался на месте. Сулейн-паша подошёл к своему младшему сыну, положил ладони ему на плечи, заглянул в лицо, щуря блеклые выцветшие глаза.

- А он был прав, - проговорил паша наконец. - Этот мальчишка, убивший моего сына. Он сделал верный выбор. Тагир, Тагир... Пороки поглотили тебя, пороки поглотили всех нас - и Руваля, и меня. А ведь когда-то я был неплохим воином. Что до Каджи... Каджа, - вдохнул он. - Ты и сам знаешь. Наступают трудные времена для Маладжики. Будь лучшим пашой, чем был я.

- Отец... - начал Тагир, но не успел договорить. Сулейн-паша вынул кинжал из ножен на его поясе и спокойно, совсем не спеша, провёл клинком по собственному горлу.

Тагир закричал, когда Сулейн рухнул ему на руки, заливая кровью. Кричал и кричал, а Алем пытался понять, как так вышло, что он всё время поступал по совести, по заветам ибхалов, по заповедям Аваррат, чтобы прийти в конце концов к такому страшному и печальному концу.

Ибхалы держали ворота дворца четыре дня и три ночи. На рассвете четвёртого дня порядком поредевшее войско маладжикийцев сдалось - иншар Ниюб пал, принц Каджа сидел, словно мышь, запершись в своих покоях, а весть о гибели Сулейна-паши просочилась за ворота, и в дальнейшей осаде не было смысла. Город, притихший в ожидании, пока закончится переворот, вздохнул с облегчением. Не то чтобы принца Тагира очень любили в народе, но его старших братьев и отца любили немногим больше. Простому маладжикийцу всё равно, кому платить налоги, лишь бы огонь и меч не пришли в его собственный дом.