Самый красивый конь - Алмазов Борис Александрович - Страница 7

— Конуса я твоего смотрел в езде. Ты напрасно так много работаешь его на рыси, не стесняйся — больше прыгай…

— Я не с этим сегодня, — сказал Борис Степанович. — Вы помните, как пятнадцать лет назад к вам сюда привели мальчишку, который каждый день приходил смотреть на коней?

— Я еще из седла не падаю. И память не изменяет, — засмеялся старик. Он глянул в зеркало и пригладил седые кудри.

— Так вот, сегодня этот мальчишка привел вам своего ученика. Денис Платоныч, я имею подозрение, что он будет ездить. Старик посерьезнел.

— Нынче я тренирую мало. Слышал, что про меня на совещании говорили? «Старик-де обучает варварскими методами». Нынче время не то — кругом сплошной гуманизм. Я их спрашиваю, мы кого воспитываем — секретарш или всадников? Конный спорт — это спорт! А им что же, после каждого прыжка седло кружевным платочком вытирать?.

— Потому к вам и привел, — возразил Борис Степанович, — что хочу настоящего всадника получить. Старик помолчал, и глаза его блеснули.

— Кха! — рявкнул он и вытер усы. — Подойдите, мальчик. Вид не глупый! У тебя высокие родители?

— Метр семьдесят пять и метр пятьдесят восемь, — отбарабанил Панама.

— Разденьтесь, мальчик. Панама начал судорожно расстегивать рубаху, брюки.

— Так, — сказал старик и протянул к нему страшную двупалую руку (рассказывали, что три пальца ему в молодости откусил жеребец). Пальцы ловко ощупали локти, коленки. — Руки-ноги не ломал? Головой не ушибался?

— Нет…

— Так. Не дыши. — Старик наклонился и плотно прижал ухо к Панаминой груди. — Ангиной часто болеешь?

— Нет.

— Ну-ко, — Старик достал из стола силомер, протянул Панаме: — Сожми. Так, — сказал он, глянул на цифру, пошевелил усами и небрежно бросил силомер в стол. — Отойди и резко подними ногу как можешь выше! Рраз! Вторую ррраз!.. Ну что, Боря, сложен этот молодой человек нормально, но костяк слабый, в суставах хлипок и мускульно слаб.

— У него есть главное, — сказал Борис Степанович, — у него есть душа.

— Ну что ж. Если она не расстанется с телом за период начального обучения, может, что и получится. Ибо сказано римлянами: «Сила духа многое искупает». Итак, слушайте меня, мальчик. Все бумажки — секретарю. С понедельника, нет, лучше со вторника, я суеверен, на постоянные тренировки. Первый месяц — два раза в неделю, второй — три, третий — ежедневно, кроме четверга, ежели вы, конечно, выдержите и не сбежите. Предупреждаю, вы зачислены из уважения к вашему педагогу. Более вам льгот не будет. И от вас я о вашем педагоге более не должен слышать. Он сам по себе, вы сами по себе. Пропуски занятий по болезни, по занятости и прочее исключаются. И предупреждаю: я набираю осенью сто мальчиков, весной у меня остается пятеро, и это не значит, что из оставшихся получаются настоящие всадники… Не смею долее задерживать.

Глава десятая. МАШКА, ТЫ С УМА СОШЛА!

Ах, как замечательно пахнет щами из школьной кухни! А если повар Галина Васильевна печет оладьи, то запах проникает даже сюда, в класс. И ребята еще задолго до второй перемены, когда вся школа ринется в столовую, взволнованно поводят носами. Стриженые первоклассники мечтают, как они будут слизывать с оладьев клюквенное варенье. У рослых усатых десятиклассников при одном воспоминании о тарелке густых щей начинают урчать животы. Вот ведь как устроен человек завтракали-то три часа назад, а уже опять есть хочется. Маша Уголькова зажмуривается и, чтобы не представлять себе румяные булочки и белое молоко, льющееся в стакан из бумажного кубика, начинает считать в уме, сколько у нее денег. Медяки и гривенники, пятиалтынные и полтинники и даже несколько рублевых бумажек завязаны в носовой платок и хранятся в самом потаенном углу портфеля.

— Марьсанна. — В перемену Маша подходит к учительнице. — Я не смогу пойти в ТЮЗ.

— Да что ты, Машенька, такой спектакль замечательный… Ведь билетов всего пять на класс.

— Я не смогу, — говорит Маша и так краснеет, что на глазах у нее появляются слезы.

— Ну что ж, — вздыхает учительница. — Валя Соловьева, хочешь пойти в театр?

— Ой-ой, конечно! — Соловьева подбегает к столу, она самая длинная и самая смешливая девчонка в классе. — Обожаю театр. Просто обожаю!

— Ну вот, возьми билет. Деньги завтра отдашь Маше. Но предупреждаю, если ты опять начнешь хохотать так, что актеров будет не слышно, я тебя в театр больше никогда не возьму. По дороге домой Маша старается не смотреть на лотки с пирожками, но крик толстой продавщицы лезет ей в уши:

— Горячие пирожки с мясом, с рисом, с повидлом!

— Маша, Маша! — К Угольковой подбегает Юлька. — Кричу тебе, кричу! Вот! — говорит она и показывает новенький полтинник. — Айда в мороженицу!

— Не могу, — говорит Маша. При одной мысли о мороженом у нее начинает сладко ломить горло.

— Что, денег нет? — спрашивает Юлька и внимательно смотрит на нее.

— Нет, — отвечает Маша и опускает голову.

— Врешь. Зачем ты врешь? Я же видела, как ты в перемену деньги считала. Там у тебя в платке, наверно, рублей десять!

— Это не мои… Это не мои деньги, — говорит Маша. — Я не могу их тратить… Понимаешь, не могу!

— А чьи?

— Не могу я тебе сказать! Не сердись, Юлечка! Не могу…

— Машка, ты с ума сошла! — говорит Юлька. — Ты же и так худущая, как щепка, а теперь еще в столовку не ходишь. Я же все замечаю.

— Юленька, так надо! Я потом все объясню! Потом! — И Маша бежит домой, и толстый портфель с галошным мешком бьет ее по ногам.

Глава одиннадцатая. УЧЕБНОЙ РЫСЬЮ МАГШ!

Панама лежит в постели. Ему кажется, что у него даже веки болят от усталости. Словно сквозь слой ваты, слышит он, как мама выговаривает папе:

— Ты только посмотри на него, ведь он же совершенно искалечен. Ребенок еле дошел домой. Ну, кормить лошадок — это еще куда ни шло, тем более это даже помогает занятиям в школе. Но ты бы видел, какой он сегодня пришел! Он же сесть не мог. Мало того, что у нас в квартире теперь царит этот ужасный запах, еще и ребенок уродуется! Что ты молчишь?

— Я не молчу, — говорит отец. — Я даю тебе высказаться.

— Не остри, пожалуйста! Мне совершенно не до смеха. Ты видел, что у него на руке?

— Что у него на руке?

— Рубец в палец толщиной! Я спрашиваю, откуда это, а он говорит: «Шамбарьером досталось, чтобы за седло не хватался». Это, видишь ли, бич такой, на гибкой рукоятке. Вот! Так что там у них — спортивная школа или казарма аракчеевская?! Ты посмотри, у него все ноги в синяках. Это, говорит, об седло. Ну скажи что-нибудь! Ты же отец!

— Слушай, старик! — Отец наклоняется над Панамой. — А может, мама права? Брось ты все это! Придумал тоже — лошади… Я понимаю радиодело там, или авиамодельный кружок, или, наконец, мотоцикл! А то лошади, ведь это не современно! Ну, где сейчас на лошадях ездят! Одни только чудаки. Панама открывает глаза и медленно говорит:

— Папа, если ты будешь так говорить, я перестану тебя уважать. Отец отшатывается и вдруг начинает бегать по комнате, хватаясь за голову.

— Черт знает что! — кричит он. — Это черт знает что! Выдумал каких-то коней. Ты же шею свернешь! Ну пойми же: вот ты лежишь сейчас, словно тебя сквозь строй пропустили, как при Николашке Палкине, а чего ради? Что ты получаешь за свои старания? Ходишь еле-еле, пахнешь, как цветок душистый прерий! А чего ради?

— Корень ученья горек, но плод его сладок! — говорит Панама любимое присловие Дениса Платоновича.

— Да какое «сладок»! На тебя смотреть страшно!

— Ребята! — говорит Панама родителям. — Я сегодня полкруга галопом проскакал, только потом за седло схватился.

— И получил бичом!

— Это за то, что испугался. Если бы не испугался, не получил бы. Ребята, галоп — это такое! Это такое счастье!

— Это ненормальный! — говорит отец. — Он ненормальный. Ты же завтра в школу идти не сможешь!

— Не-е-е… наверное, смогу, — неуверенно говорит Панама. — Отлежусь и пойду…