Закон тридцатого. Люська - Туричин Илья Афроимович - Страница 47

Она вышла на асфальтированную улицу. Наклонилась, подняла тоненькую щепочку, долго и старательно счищала с туфель густую липкую грязь. Кружилась голова.

«Надо пойти в милицию и все рассказать. Всю правду. Надо пойти… Пойти и рассказать…»

Она свернула за угол, твердо решив, что идет в милицию. И вдруг увидела на почти обнаженных деревьях одинокие золотые листочки. И небо, низкое осеннее небо, все в хмурых бегущих тучах. И деловитых воробьев на мокром асфальте. И шагающие по лужам вдаль уличные фонари, с блестящими крышами. И людей…

И все это — в последний раз. Потому что, как только она расскажет всю правду, ее тут же посадят в тюрьму. И больше ничего не будет: ни деревьев, ни неба, ни мокрых крыш…

Отчаяние охватило ее, сдавило, смяло… Она нырнула в какую-то подворотню, забилась в щель между стеной и железным забором и заплакала.

И, как всегда в горькие минуты обид и неудач, Галя подумала о том, что, если бы были у нее папа и мама, они бы смогли спасти ее. Смогли бы!.. Но у нее нет их… Никого у нее нет. Только тетка, да и та не родная.

Лились, лились безудержно слезы, но легче не становилось.

Наверно, в тюрьме вот так же темно и холодно, и тюремная решетка — как вот эти прутья ворот…

Галю охватил озноб… Нет, нет!.. Она не хочет в тюрьму!.. Лучше смерть, лучше умереть, только не в тюрьму… только не позор!..

Она вытерла слезы и, настороженная, снова вышла на улицу. И все твердила себе, все твердила: «Лучше умереть, чем в тюрьму, чем позор!.. Лучше умереть!..»

Она дошла до аптеки. Попросила три пакетика снотворною. Ей не хотели давать, но она соврала, что живет в деревне и ближайшая аптека от них в тридцати километрах. Продавщица поверила и пожалела ее.

Потом Галя ходила по улицам. Просто так… Стемнело. Зажглись фонари. Улицы стали как бы теплее. Галя вдруг почувствовала голод. Зашла в пирожковую. Выпила кофе, съела два пирожка, не чувствуя их вкуса. Хотела было зайти домой, но побоялась. А вдруг там уже ждут?

Три пакетика с таблетками зажаты в кулаке. Ладонь стала влажной.

Еще немного — и она уйдет из этого мира. И ничего не будет кругом. Только ночь. Мрак. Вечный мрак…

Ее снова начал бить озноб.

Она подумала, что ее, может быть, уже ищут. Переодетые оперативные работники ходят по улицам, вглядываются в лица. Ищут ее, Галю…

Она сейчас уйдет от них… Сейчас уйдет…

Разгуляй будет рад. Одним свидетелем меньше. Она, дет, а позор? Позор останется… Позор ее останется…

Почтовый ящик. Почта… Конечно! Это надо. Как она сразу не подумала!.. Пусть он не радуется. Разгуляй! Пусть она умрет, но ему не запутать других. Не запутать!..

Зашла на почту, взяла несколько телеграфных бланков, села в углу.

Обмакнула перо в чернильницу, подержала его на весу, будто примеряясь, с какого бы места начать. Потом вывела неровным почерком:

«Товарищи! Я очень виновата перед вами и перед всеми. Так получилось, что по слабости характера взяла я деньги. И с того дня нет мне покоя. Живу в страхе. Боюсь тюрьмы, а еще пуще Разгуляя. Страшный он человек. Зверь. И даже хуже. А сил не было ни в глаза, ни за глаза правду сказать. Боялась».

Галя закрыла ладонью написанное. Замерла. Потом снова макнула перышко и стала писать торопливо, пропуская отдельные буквы и окончания слов. Она написала на телеграфных бланках всю речь, которую столько раз произносила мысленно с трибуны. Ничего не утаила: ни списанных арбузов, ни торговли «левым» товаром, ни прочих махинаций, в которых принимала участие. А в конце приписала:

«…Не ради пощады пишу это письмо, а чтобы уйти от вас человеком. Простите меня, что я слабая такая и позора боюсь пуще смерти.

Не поминайте лихом. Галя».

Она купила конверт, вложила туда исписанные телеграфные бланки. Наклеила марку. Написала адрес магазина. Замешкалась немного у большого почтового ящика. Потом опустила письмо и вышла на улицу.

Всё…

Почти машинально она зашла в какой-то незнакомый скверик.

Ни души. Села на скамейку. Достала из кармана снотворное. Сняла целлофановую обертку. Сунула две таблетки в рот. Попробовала проглотить, но не смогла. Тогда она стала их жевать. Горечь стянула рот, металлический привкус вызывал тошноту. А Галя все совала и совала таблетки в рот. Сколько могла, жевала и плакала беззвучно и безудержно — так ей было жаль себя, своей загубленной молодой жизни. Жалость к себе переворачивала душу. И было в этой томящей жалости сладкое успокоение…

Огни фонарей расплылись, дрогнули, качнулись.

Тошнота подступила к горлу. Сердце ударило сильно, стало биться тяжело и гулко, и стук его отдавался в ушах. Галя хотела крикнуть, позвать на помощь. Но только прохрипела. Приподнялась и рухнула на скамейку. Фонари погасли…

Патрульные шли неторопливо.

С тех пор как дружинники взялись за охрану общественного порядка, в районе стало значительно спокойнее.

Изредка появится какой-нибудь пьяный, зашумит, но его быстро уговорят или уведут. Случится драка — драчуны сами не рады: дружинники ославят их на весь район. Даже иной драчливый муж и то остережется: найдет жена на него управу — дружинников. Так с ним ребята поговорят, что не знает потом, как жену ублажить, чтобы поласковей была. Ведь непременно заглянут ребята разок-другой в гости. А ну как жена снова пожалуется? Свои ребята, рабочие. Это тебе пострашнее милиции. Так в оборот возьмут.

Миша идет, сигарету посасывает, думает о Люське. Он последнее время ни о ком и ни о чем думать не может, только о ней.

И что в ней? Ничего особенного. Девчонка как девчонка. А смутно на душе. И радостно. Под руку решится взять, так и обдаст жаром. Даже рубашка к спине прилипает. И петь хочется оттого, что она, маленькая такая, идет рядом. Хоть бы оступилась, упала бы или тонула. Или напали б на нее хулиганы. Он бы спас, защитил, жизни своей не пожалел бы!

Идет Миша, посасывает сигаретку. А рядом дружки идут, крепкие ребята, богатырское племя. Плечом к плечу идут. И каждый о своем думает. А вот он, Миша, о Люсе, о Телегиной Людмиле…

В скверике на скамейке лежит кто-то. Плачет? Обидели?

Миша подошел.

— Девушка, спать надо дома…

Девушка не отвечает.

Миша тронул ее легонько.

— Эй, проснитесь!

Девушка не двигается. Миша взял ее за плечи и повернул лицом вверх. Лицо белое-белое, до синевы. И знакомое. Где он ее видел?..

— Ребята! — крикнул он своим дружкам, стоявшим на тротуаре. — Да это ж из нашего магазина продавщица!

— Что с ней?

— Давайте быстро «скорую»! Фонарик есть у кого?

Щелкает включатель.

Тонкий луч света скользит по лицу девушки.

Сомкнутые ресницы, бескровные губы… Луч сползает вниз и высвечивает на земле полоски целлофана и маленькие коробочки из-под таблеток. Миша осторожно подбирает их.

— Отравилась, — говорит он тихо.

Ребята расстегивают девушке ворот.

Пронзительно воя, подкатывает машина «скорой помощи». Девушку увозят. Миша уезжает с ней. Возбужденные происшествием, патрульные идут в штаб, чтобы составить протокол.

Макар, наконец, получил вызов из училища. Завтра начнется новая жизнь. Армейская служба.

Лицо матери хмуро. Нет-нет, да и смахнет слезинку. Верно, все они, матери, такие: переживают разлуку, будто на войну провожают… А Люська не будет плакать.

…Вот она стоит, белое платье, красные туфельки на шпильках. Глядит на него своими зеленоватыми глазами.

«Я тебя люблю, Макар. Это для тебя я надела белое платье и туфли на шпильках. Они не имеют вида, если ты на них не смотришь…»

Руки, перебиравшие книги на полках, замерли, боятся спугнуть видение.

«Наверно, у меня нет воли, если я все еще думаю о ней. У нее — другой парень… Ах, Люська, Люська!..» Макар положил книги. Встал.

— Мама, я пойду ненадолго.

— Куда?

Он знал куда, но даже себе не хотел сказать правду.

— Скоро вернусь.

Он надел пальто и вышел. Гулко щелкнул дверной замок.