Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник) - Алкин Юрий - Страница 41

– Ну, это еще надо доказать, – протянул Третий.

– Вот турнир и докажет. Хотя это не теорема, а аксиома, – добавил я где-то слышанную фразу.

– Вообще превосходство в игре – это такая теорема, которую каждый игрок стремится доказать себе и другим, – раздался спокойный голос Восьмой.

Произнося эту странную фразу, она улыбалась, но ее темные выразительные глаза пристально смотрели на меня с каким-то серьезным изучающим выражением.

– Правильно, – радостно согласился Третий, который, как и все остальные, явно не нашел в этой фразе ничего странного. – Каждый игрок. А не только самые лучшие. На то и турнир.

– Да, – неожиданно пошел на попятный Шинав, – на то и турнир. Завтра посмотрим.

Я невнимательно слушал их болтовню. Мне показалось, что Восьмая своей репликой пыталась навести меня на какую-то мысль. Несколько раз я бросал взгляды в ее сторону, но она больше не поворачивалась и, казалось, была всецело поглощена беседой.

«Что имелось в виду?» – раз за разом я спрашивал себя об этом, наблюдая, как она задумчиво слушает Третьего. Теорема, которую доказывают себе и другим… Звучит знакомо. И как-то неуловимо связано с моей собственной фразой. Может, это известные слова из книги? Или фильма? И, дополняя мое высказывание, Восьмая пыталась загнать меня в новую ловушку? Скажем, рассчитывала, что я увлекусь, начну цитировать дальше и бодро нарушу запрет, даже не заметив этого. Ведь цитирование любой книги из той жизни рано или поздно должно привести к нарушению правил. И людей вокруг немало. Хотя это обстоятельство как раз ничего не значит. Впрочем, нет, конечно, значит: ведь ошибись я в их присутствии, на меня поступило бы сразу несколько доносов. Выходит, ловушка? Что, милая, хотелось выкопать мне яму и сразу туда спихнуть?

Что ж, неплохая попытка. Совсем неплохая. Да вот беда – не помню я, откуда эти слова. Так что продолжить фразу и свалиться в яму не могу. Рад бы помочь, но не имею такой возможности. Разве что кто-нибудь другой придет на помощь. Стоп. А ведь кто-то другой действительно мог помочь.

Ну-ка еще раз, по порядку. Почему я думаю, что это очередная западня от Восьмой? Потому что она так странно посмотрела на меня, говоря об этой «теореме». Но ведь если это известная цитата, то не только я, но и любой из присутствующих мог ее неосторожно подхватить. Значит…

Значит, имеем несколько вариантов. Либо ловушка не была предназначена персонально мне, а задумывалась как волчья яма – кто попадется, тому и рады. Спрашивается, зачем в таком случае нужно было смотреть именно на меня? Либо у меня настоящая мания преследования, и мне вообще все это померещилось. Взгляд, подтекст – все.

А может, она считала, что я единственный, кто знает эту фразу? Но тогда эти слова не могут быть цитатой.

Пока я все больше и больше запутывался в своих рассуждениях, общество расходилось. Некоторые направились в Секцию Встреч, кто-то сообщил, что пойдет вздремнуть, остальные просто прощались и уходили. Удалились, продолжая спор, Шинав с Третьим. Беседуя с женой изобретателя шашек, ушла Восьмая. За ними устремился Четвертый. Я проводил его взглядом и подумал: «А ведь точно как в старые добрые времена. Восьмая, Четвертый, Пятый. Десятого, правда, нет, но он должен быть где-то неподалеку». Здесь все неподалеку. Если бы я не знал, что Мари и Поль не прошли экзамен, мог бы вообразить, что это они идут по Секции Трапез. Но они экзамен не сдали.

А что, если… Нет, невозможно. Абсолютно невозможно. Разумеется, они провалились. Мне это хорошо известно. И все же, и все же… Откуда у меня эта уверенность в их провале? Так сказала Николь. Милая, хорошая Николь. Если бы мне это сообщил Тесье, я давно бы поставил под сомнение правдивость его слов. А если бы не давно, то по крайней мере сейчас, когда прочел дневник. Теперь-то я знаю, как хорошо здесь умеют сбивать с толку. Но информация исходила от Николь, да еще и при явном неодобрении Тесье, так что у меня не было поводов сомневаться в ее достоверности. Николь всегда относилась ко мне хорошо. Николь не стала бы врать. Николь вообще пошла на прямое нарушение своих обязанностей, спасая меня во время разговора с Эмилем.

И все же – а что, если в тот день она меня обманула? Даже не она, а они. Хорошо продумали, подготовились и очень убедительно разыграли сценку под названием «Ах, какая жалость». Это потом уже она, узнав меня поближе, стала мне помогать. А тогда ей просто приходилось действовать в соответствии с указаниями Тесье. И ничего плохого она в этом, наверное, не видела. На благо эксперимента делаются вещи и посерьезнее. Да им даже не надо было изобретать этот трюк. Старо как мир – плохой следователь, хороший следователь. Но ведь я сам задал вопрос о Мари и Поле. Выходит, они предвидели его и заблаговременно подготовились? Хотя, зная меня, предвидеть это было несложно.

Я задумчиво ковырнул вилкой еду и, поняв, что пытаюсь сделать это уже в третий раз, очнулся от оцепенения.

Вокруг никого не было. Передо мной стояла пустая тарелка. Да, задумался маститый писатель, замечтался. Совсем потерял связь с реальностью. Сердясь на свою несобранность, я, пожалуй, более эмоционально, чем следовало, выбросил посуду и пошел к себе. Радужные мысли, переполнявшие меня еще пару часов назад, поблекли. Их заслонило это новое подозрение, которое не давало думать ни о чем, кроме Мари.

Два дня прошли как в тумане. Вначале я пробовал писать, но после нескольких часов бессмысленного сидения за столом понял, что в таком состоянии ни о каком писании не может быть и речи. Пытался размышлять об эксперименте и его вероятном успехе, но бросил и это. Восьмая приковывала к себе все мои мысли.

Снова и снова я возвращался к этому вопросу: вдруг это действительно она? Все ее взгляды, слова, действия – все, что я считал проявлением коварства, обретало теперь совсем другой смысл. Она не ждала моих промахов – она хотела понять, кто скрывается под маской Пятого. Она не расставляла мне ловушки – всего лишь пыталась намекнуть о себе. Она не была удачливой конкуренткой – она была самой Мари! Я вызывал в памяти каждый разговор, каждую мелочь и не находил ничего, что противоречило бы этому простому утверждению.

Я забыл обо всем. Драгоценный, бесценнейший дневник Пятого был небрежно брошен в ящик. Что значил он, если моя Мари живет в соседней комнате! Неужели каждый день я разговаривал с ней, считая, что говорю с коварным врагом? И пока она раз за разом пыталась сказать мне о своем присутствии, я с упрямством истинного параноика видел в ней одну лишь угрозу?

В какую-то минуту я уже был готов бросить все и мчаться к Восьмой с четким недвусмысленным вопросом. Но наваждение проходило, и я снова начинал сомневаться. Могу же я ошибаться? Ведь даже сейчас ее поведение можно истолковать как коварное. Все факты отлично поддаются любой интерпретации.

Задай я ей сейчас такой вопрос – я собственными руками разорву свой контракт. Хорошо героям любовных романов: им всегда сердце подсказывает, как поступить в сложной ситуации. Мое же сердце равнодушно билось, оставляя привилегию принимать решения одуревшему от своих выводов мозгу.

При встречах с Восьмой мне приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не выдать своего волнения. Иногда мне казалось, что я узнаю Мари, ее голос, жесты. Но наваждение проходило, и через несколько минут передо мной снова оказывалась та хитрая, вероломная женщина, от которой не стоит ожидать ничего, кроме подвоха. Я чувствовал, что долго так продолжаться не может. Мне было необходимо узнать ответ.

– Мольберт? Картина?

– Нет, он имеет в виду большую книгу!

– Книги не бывают таких размеров.

– Тогда что это?

– Не знаю, но только это не книга.

– Дверь? Я угадал: это дверь!

– Почему ты так думаешь?

– Он кивнул.

– Он не кивал.

– Нет, кивнул. Первый, правда ты кивал?

– Видишь, он качает головой.

– Но я точно видел, что он кивал.