Жозеф Бальзамо. Том 2 - Дюма Александр - Страница 135

— Но тогда, братец… тогда я должна считать…

— Сестрица, в пору тяжких испытаний в ушах у людей часто раздаются эти малопонятные в детстве слова: «Бойся Бога!» О да, Господь сурово напоминает нам: «Чти отца своего…» Так вот, сестра, самое глубокое почтение, какое вы можете оказать своему отцу, — это стереть его из памяти.

— Это верно, — мрачно прошептала Андреа и упала в кресло.

— Друг мой, не будем тратить время на бесполезные слова. Соберите все свои вещи; доктор Луи пойдет к ее высочеству дофине и предупредит ее о вашем отъезде. Доводы, которые он приведет, вам известны: необходимость в перемене климата, необъяснимые недомогания… Словом, приготовьте все к отъезду.

Андреа встала.

— И мебель? — спросила она.

— О нет, только белье, платье, драгоценности.

Андреа не стала возражать.

Сначала она уложила небольшие сундучки, затем одежду, висевшую в гардеробной, где прятался Жильбер; после этого, взяв несколько шкатулок, приготовилась уложить их в большой сундук.

— Что это? — полюбопытствовал Филипп.

— Вот футляр с гарнитуром, который благоволил передать мне его величество, когда я была представлена в Трианоне.

Увидев столь богатый подарок, Филипп побледнел.

— Этих драгоценностей достаточно, — заметила Андреа, — чтобы мы где угодно могли жить вполне достойно. Мне говорили, одного жемчуга здесь на сто тысяч ливров.

Филипп захлопнул футляр.

— Они впрямь очень дорогие, — бросил он.

Затем, взяв футляр из рук Андреа, добавил:

— Скажите, сестра, у вас, наверное, есть и другие драгоценности?

— О да, друг мой, но с этими они не идут ни в какое сравнение. Пятнадцать лет назад они украшали туалеты нашей милой матушки. Часы, браслеты, серьги отделаны брильянтами. Кроме того, есть медальон с портретом. Отец хотел все это продать, потому что, по его словам, эти вещи вышли из моды.

— Однако это все, что у нас осталось, наши единственные ценности. Сестра, все золотые вещи мы отдадим переплавить, продадим камни, украшающие медальон. За это мы выручим двадцать тысяч ливров, вполне достаточно для двух несчастных.

— Но… но ведь жемчуг тоже мой! — сказала Андреа.

— Не прикасайтесь к этому жемчугу, Андреа, он вас обожжет. Каждая из жемчужин обладает странным свойством, сестра моя: она оставляет клеймо на лбу у той, что их носит.

Андреа вздрогнула.

— Я сохраню этот футляр, сестрица, и отдам его тому, кому он принадлежит. Говорю вам, это не наше, да мы и не хотим рассчитывать на эти драгоценности — не так ли?

— Как вам будет угодно, брат, — дрожа от стыда, отозвалась Андреа.

— А теперь, милая, оденьтесь и сделайте прощальный визит ее высочеству дофине. Будьте спокойны, почтительны, выразите сожаление, что вам приходится покинуть столь высокопоставленную покровительницу.

— Да я и в самом деле расстроена, — с чувством проговорила Андреа. — Это тоже горе для меня.

— Я отправляюсь в Париж, вернусь к вечеру и сразу вас увезу. А вы тем временем расплатитесь со всеми, кому остались должны.

— Я никому не должна. Была Николь, но она сбежала… Ах да, я забыла о юном Жильбере.

Филипп вздрогнул, глаза его сверкнули.

— Вы что-то должны Жильберу? — воскликнул он.

— Конечно, — преспокойно ответила Андреа, — он с самой весны снабжал меня цветами. Да и вы сами говорили, что я порой бывала несправедлива и строга к бедному юноше; в конце концов он всегда почтительно держался со мной. Я его отблагодарю.

— Не ищите Жильбера, — пробормотал Филипп.

— Почему? Он должен быть в саду. Впрочем, я его вызову.

— Не стоит, только потеряете драгоценное время. А я, идя по парку, обязательно его встречу… поговорю с ним… заплачу…

— Ладно, будь по-вашему.

— Прощайте, до вечера.

Филипп поцеловал девушке руку, та бросилась в его объятия. Он обнял ее и не мешкая отправился в Париж. Там он вылез из кареты перед небольшим домом на улице Цапли.

Филипп знал, что застанет отца дома. После необъяснимого разрыва с Ришелье старик нашел жизнь в Версале несносной и, как все безмерно деятельные натуры, попытался перебороть разочарование, переехав в другое место.

Когда Филипп позвонил у калитки, барон, изрыгая ужасающие проклятия, метался по саду и двору.

Услышав звонок, он вздрогнул и сам пошел открывать.

Поскольку он никого не ждал, неожиданный визит вселил в него надежду; в своем несчастье бедняга хватался за любую соломинку.

Поэтому Филиппа он встретил с чувством досады и легким любопытством.

Но стоило ему взглянуть на сына, и печальная бледность молодого человека, осунувшееся лицо и плотно сжатый рот отбили у него всякое желание задавать вопросы.

— Вы? Какими судьбами? — только и сказал он.

— Сейчас я буду иметь честь объяснить вам это, — ответил Филипп.

— Ладно. Это серьезно?

— Довольно серьезно, сударь.

— Вы всегда так церемонны, что поневоле забеспокоишься… Итак, вы с добрыми вестями или дурными?

— С дурными, — мрачно бросил Филипп.

Барон пошатнулся.

— Мы одни? — осведомился Филипп.

— Разумеется.

— Нам лучше пройти в дом, сударь.

— Но зачем? Здесь, на свежем воздухе, под деревьями…

— Есть вещи, которые не принято говорить под открытым небом.

Барон взглянул на сына и, повинуясь его жесту, с преувеличенной бесстрастностью и даже улыбкой прошел в низкую залу, дверь которой отворил Филипп.

Плотно прикрыв дверь, Филипп выждал, пока отец удобно устроился в лучшем кресле и дал знак начинать, а затем заговорил:

— Сударь, мы с сестрою собираемся попрощаться с вами.

— Как это? — изумился барон. — Вы уезжаете?.. А служба?

— Службы для меня никакой нет, и вам прекрасно известно, что данные королем обещания не выполнены… к счастью.

— Почему «к счастью»? Не понимаю.

— Сударь…

— Объясните же, как можно быть счастливым, не получив чин полковника и отличный полк? Вы, я смотрю, весьма продвинулись в философии.

— Достаточно, чтобы ради удачи не согласиться на бесчестье — только и всего. Но прошу вас, сударь, не будем обсуждать этот предмет.

— Нет, черт возьми, давайте обсудим!

— Умоляю вас, — отозвался Филипп с твердостью, означавшей: «Не хочу!»

Барон нахмурился.

— А ваша сестра? Она тоже забыла о своем долге? О службе у ее высочества?

— Этим долгом она должна пожертвовать ради другого, сударь.

— Не скажете ли — какого?

— Который диктует крайняя необходимость.

Барон встал.

— Самая дурацкая порода людей, — проворчал он, — это те, что вечно говорят загадками.

— Неужели все, что я вам сказал, для вас загадка?

— Совершенно все! — с самоуверенностью, которая удивила Филиппа, ответил барон.

— Тогда я объяснюсь: сестра уезжает, так как вынуждена это сделать, чтобы избежать бесчестья.

Барон расхохотался.

— Силы небесные! Детки у меня — просто образцовые. Сын оставляет надежду получить полк, поскольку боится бесчестья, дочь отказывается от права табурета[129], поскольку тоже боится бесчестья. Можно подумать, вернулись времена Брута и Лукреция. В мое время — время, разумеется, скверное, когда философия была не в цене, — человек, который видел, что ему грозит бесчестье, и который, как вы, носил шпагу на боку, обучался у двух частных и трех полковых фехмайстеров, в мое время такой человек протыкал бесчестье шпагой.

Филипп пожал плечами.

— Конечно, то, что я сказал, не подходит для филантропа, не любящего кровопролития. Но в конце концов филантропия не призвание для офицера.

— Сударь, долг чести я сознаю не хуже вас, однако кровью не искупить…

— Слова! Слова… достойные философа! — вскричал старик с почти величественным раздражением. — Я чуть было не сказал «труса».

— И хорошо сделали, что не сказали, — ответил Филипп, побледнев.

Барон стойко выдержал непримиримый и грозный взгляд сына.

— Я говорил, — продолжал он, — и моя логика не так уж плоха, как вы хотите меня уверить, — я говорил, что бесчестье в мире происходит не от действий, а от огласки. Ну, к примеру… Скажем, вы совершили преступление среди глухих, или слепых, или немых — разве вы будете опозорены? Конечно, вы ответите мне этим дурацким стишком:

129

Право сидеть при коронованных особах, привилегия, дававшаяся самым знатным особам Франции.