Агнец - Мур Кристофер - Страница 38

— Так не выйдет, но мы бы могли договориться об ином обмене. — Она откинула с лица хвост тюрбана и улыбнулась. В лунном свете Радость была ошеломительно прекрасна, даже в мужской одежде. — Мне ведома тысяча способов доставить мужчине наслаждение — причем это лишь то, что известно лично мне. У других девушек — столько трюков, сколько они пожелают тебе показать.

— Да, но к чему они мне? Зачем мне знать, как ублажать мужчин?

Радость сорвала с головы тюрбан и хлестнула меня по затылку. В ночь отлетело облачко пыли.

— Ты глупый, синий, и в следующий раз я точно отравлю тебя чем-нибудь без противоядия.

Даже мудрую и непостижимую Радость, оказывается, можно довести до бешенства. Я улыбнулся.

— Я приму твои убогие дары, — изрек я со всею помпезностью, на какую способен отрок моих лет. — Вернувшись, я обучу тебя великой тайне нашего волшебства. Тайну эту изобрел я сам. Мы называем ее сарказмом.

— Давайте сварим кофе, когда вернемся, — сказал Джошуа.

Такая себе задачка — в красках расписать процесс, которым Джошуа вернул охраннику зрение, особенно если учитывать, что сам я понятия не имел, как он это сделал. Но путем тщательной дезинформации, запуд-ривания, уверток, вероломства и наглых врак мне удалось обменять это незнание на целые месяцы неистового полирования моего пестика прекрасной Радостью и ее привлекательными соратницами. Временами жажда разведать, что же таится за железной дверью, а также разгадать прочие загадки Валтасаровой крепости умерялась, и я вполне довольствовался уроками, что задавал мне чародей днем, и предельным растяжением своей фантазии всевозможными математическими комбинациями ночью. Единственный недостаток: узнай Валтасар, что я тоже угощаюсь чарами его наложниц, он бы меня убил. Но разве стибренный плод не слаще от самого акта покражи? О, быть юным и влюбленным (в восемь китайских наложниц сразу)!

Джош тем временем относился к своим занятиям со свойственным ему усердием, в немалой степени подкрепленным кофе, который он пил каждое утро, пока не начинал от избытка сил подпрыгивать на полу.

— Ты только погляди, а, Шмяк? Когда учителю Конфуцию задали вопрос, он ответил: «Воздай увечье справедливостью, а доброту — добротой». А вот Лао-цзы говорит: «Воздай увечье добротой». Разве не видишь? — И Джошуа пускался в пляс, за ним по полу тащились свитки, и он надеялся, что я разделю его восторг от древних текстов.

Я пытался. Честное слово.

— Нет, не вижу. Тора говорит: «око за око и зуб за зуб». Вот это и есть справедливость.

— Вот именно. Мне кажется, Лао-цзы прав. Доброта предшествует справедливости. Если стремишься к справедливости через наказание, только порождаешь больше страданий. Разве это правильно? Это же откровение!

— А я сегодня научился кипятить козлиную мочу и делать из нее взрывчатку, — сообщил я.

— Тоже неплохо, — одобрил Джошуа.

Такое случалось в любое время дня и ночи. Например, Джошуа мог примчаться в небожеский час из библиотеки и вытащить меня из намасленного клубка спутанных Горошинки, Подушечки и Штоленки — пока Шестерочка знакомила нас с пятью сотнями нефритовых богов различных глубин и текстур, — после чего отводил взгляд ровно настолько, чтобы я успел вытереться, совал мне в руки кодекс и заставлял читать, а сам фонтанировал по поводу какой-нибудь мысли давно почившего мудреца.

— Учитель говорит, что «высший человек может в самом деле терпеть нужду, низший же человек, испытывая нужду, поддается разнузданной невоздержанности». Он говорит о тебе, Шмяк. Это ты — низший человек.

— И очень тем горжусь, — отвечал я, наблюдая, как Шестерочка обиженно укладывает своих богов в медный сундучок, где они у нее обитали. — Спасибо, что пришел и сообщил.

Мне поручили изучить вайдан — алхимию внешнего. Знания мне давали манипуляции с физическими элементами. А Джошуа изучал нейдан — алхимию внутреннего. Его знания приходили из его собственной природы посредством созерцания учителей. Поэтому Джош читал свитки и книги, а я смешивал ртугь и свинец, фосфор и серу, древесный уголь и философский камень, пытаясь тем самым хоть как-то постичь природу Дао. Джош учился быть Мессией, а я — травить людей и взрывать вещи. Казалось, мир обрел порядок. Я был счастлив, Джошуа был счастлив, Валтасар был счастлив, а девчонки… м-да, девчонкам было некогда. Я проходил мимо железной двери каждый день (а надоедливый голос не унимался), но то, что пряталось за ней, меня уже не волновало — как и ответы на десяток-другой вопросов, которые нам с Джошем следовало бы задать нашему щедрому хозяину. Не успели мы и глазом моргнуть, миновал год, за ним — еще два, и вот мы в крепости уже праздновали семнадцатилетие Джошуа. Валтасар велел девушкам приготовить китайские угощения, и мы пили вино до глубокой ночи. (И долго еще после этого, уже вернувшись в Израиль, на день рождения Джоша мы ели китайскую еду. Мне тут сказали, что это стало традицией не только у нас, знавших его, но и вообще у всех евреев.)

— Ты когда-нибудь вспоминаешь о доме? — спросил меня Джошуа в ночь празднества.

— Иногда.

— И что ты о нем вспоминаешь?

— Мэгги, — ответил я. — Реже — братьев. Еще реже — мать с отцом, но Мэгги — всегда.

— Несмотря на все, что с тобой произошло с тех пор, ты все равно думаешь о Мэгги?

Джоша все меньше и меньше одолевало любопытство по поводу самой сути похоти. Поначалу я думал, что упадок интереса как-то связан с глубиной его занятий, но затем понял, что его воспоминания о Мэгги просто стираются.

— Джошуа, я помню Мэгги не только из-за того, что случилось в ночь перед нашим уходом. Я пошел к ней не потому, что надеялся заняться с ней любовью. Я не рассчитывал даже на поцелуй. Я думаю о Мэгги, потому что вырезал у себя в сердце кусочек, где поселилась она, и теперь там пусто. И всегда будет пусто. И всегда было. Она любила тебя.

— Прости меня, Шмяк. Я не знаю, как это исцелить. Если б мог, исцелил бы.

— Я знаю, Джош. Я знаю. — Мне больше не хотелось разговаривать о доме, но Джошуа заслужил, чтобы кто-то поднял с его груди эту тяжесть, чем бы она там ни была, а кому еще поднимать ее, как не мне? — А ты дом вспоминаешь?

— Да. Потому и спросил. Знаешь, сегодня девчонки жарили бекон, и я вспомнил о доме.

— Это еще почему? Я не помню, чтобы дома у нас кто-то жарил бекон.

— Я знаю, но если бы мы тут его попробовали, дома бы никто не узнал.

Я встал с постели и перешел на его половину комнаты. В окно лился свет луны, падал на Джошево лицо, и оно раздражающе сияло — Джош так иногда умел.

— Джошуа, ты — Сын Божий. Ты Мессия. А это подразумевает… ох, я даже не знаю… что ты — еврей. Ты не можешь есть бекон.

— Господу все равно, едим мы бекон или нет. Я это чувствую.

— Вот оно что. А к блуду он относится как прежде?

— Угум.

— К мастурбации? — Угум.

— К убийству? Воровству? Лжесвидетельству? Желанию соседской жены и так далее? Насчет этого он точку зрения не менял?

— Не-а.

— Только бекон, значит. Интересно. Можно подумать, про бекон что-то есть в пророчествах Исайи.

— М-да, поневоле задумаешься.

— Джош, ты, конечно, не обижайся, но чтобы установить Царство Божие, этого мало. Мы не можем вернуться домой и сказать: «Здрасьте, я Мессия, Господь угостил вас вот этим беконом».

— Я знаю. Нам еще многому предстоит научиться. Но завтраки станут разнообразнее, это точно.

— Давай баиньки, Джошуа.

Дни шли. С Джошем мы виделись редко — только за едой и перед сном. У меня почти все время уходило на занятия и помощь девчонкам по хозяйству, у Джошуа — на Валтасара. Это и стало в конечном итоге проблемой.

— Так не годится, Шмяк, — сказала Радость по-китайски. Я довольно-таки навострился говорить на ее языке, и на латыни или греческом ей разговаривать уже не приходилось. — Валтасар слишком спелся с Джошем. Редко посылает за нами, и мы больше не спим в его постели.