Агнец - Мур Кристофер - Страница 50

— А чего сразу не сказал? — Я схватил посудинку, выплеснул чай в то же окно, куда выкинул палку Гаспара, и снова грохнул чашкой по столу. — Я готов.

— Ступай в храм и сиди, — сказал Гаспар.

Без чая? Он явно до сих пор не очень доволен, что я как бы грозил ему смертью. Я попятился к двери, кланяясь на ходу (такой любезности обучила меня Радость).

— И вот еще что, — сказал Гаспар. Я остановился и подождал. — Номер Семь сказал, что ты не доживешь до утра. Номер Восемь подтвердил. Почему же ты не только жив, но и вообще, похоже, не ранен?

Перед тем как ответить, я на секунду задумался. Вообще-то я так нечасто поступаю.

— Вероятно, монахи эти слишком высоко ценят собственное мнение. Могу лишь надеяться, что им тем самым не удалось подорвать чьего бы то ни было мышления.

— Иди сиди, — ответствовал Гаспар.

И мы сидели. Больше ничего. Полмира мы, очевидно, проехали именно за этим: учиться сидеть, пребывать в неподвижности и слушать музыку вселенной. Отпустить на волю свое эго — не индивидуальность, но то, что отличает нас от прочих существ. «Когда сидишь — сиди. Дышишь — дыши. Ешь — ешь», — говорил Гаспар, имея в виду, что каждая крупица нашего существа должна быть в каждом моменте, полностью осознавать «сейчас»: никакого прошлого, никакого будущего, ничто не должно отделять нас от всего, что есть.

Мне же, еврею, оставаться в «сейчас» затруднительно. Если нет прошлого, где же вина? Если нет будущего, куда деваться ужасу? А без вины и ужаса — кто я?

— Пойми: твоя кожа соединяет тебя со вселенной, а не разъединяет вас. — Гаспар втолковывал мне суть того, что называют просветлением. Одновременно признавая, что научить такому невозможно. Он мог обучить меня методу. Сидеть Гаспар умел.

Легенда гласила (это я просто связал воедино обрывки разговоров учителя и его монахов), что Гаспар выстроил монастырь как место для собственного сидения. Много лет назад из Индии, где он был урожденным принцем, Гаспар перебрался в Китай, чтобы научить тамошнего императора и его придворных истинному значению буддизма, утраченному за годы догматики и слишком вычурных интерпретаций писания.

Гаспар прибыл ко двору, и первым делом император его спросил:

— Что заработал я всеми своими добрыми деяниями?

— Ничего, — ответил Гаспар.

Император опешил: как, неужели он все эти годы был щедр к своему народу за просто так?

— Ну хорошо, в чем же тогда сущность буддизма? — спросил он.

— В огромных земноводных, — ответил Гаспар. Император приказал сбросить Гаспара с вершины храма, и юный монах в тот момент решил для себя две вещи раз и навсегда: первое — в следующий раз надо будет придумать ответ поинтереснее, второе — нужно получше выучить китайский. Он хотел сказать: «В огромной пустоте», только перепутал слова.

Легенда далее гласила, что Гаспар пришел к пещере, где теперь выстроили монастырь, и сел медитировать. Он решил тут остаться, пока на него не сойдет просветление. Через девять лет он спустился с горы; жители деревни поджидали его с пищей и дарами.

— Учитель, нам потребно твое святейшее водительство. Что ты можешь нам сказать? — вскричали они.

— Писать очень хочется, — сказал монах. И селяне сразу поняли, что он действительно обрел разум Будды — «не-разум», как мы его называли.

Селяне упросили Гаспара остаться и помогли ему выстроить монастырь на месте той самой пещеры, где он достиг просветления. Пока длилось строительство, на селян нередко нападали злые бандиты. Хотя Гаспар был убежден: убивать нельзя никаких существ, — понимал он и то, что люди должны как-то защищаться. Он помедитировал на эту тему и разработал способ самозащиты на основе разных телодвижений, которым научился от йогов его родной Индии. Движениям он обучил селян, а затем и всех монахов, что стали приходить в монастырь. Дисциплину эту он называл «кунг-фу», что в переводе означает «метод, коим лысые коротышки могут оставить от тебя только фук».

Наши тренировки по кунг-фу начались прыжками по кольям. После завтрака и утренней медитации монах Номер Три, казавшийся старше прочих, вывел нас на монастырский двор, где мы обнаружили штабель кольев — каждый пару футов длиной и примерно пядь диаметром. Номер Три заставил нас установить колья прямой линией в полушаге один от другого. Потом велел запрыгнуть на один и держать равновесие. Все утро мы поднимались с жестких каменных плит и потирали ушибы, а затем вдруг получилось: мы с Джошем смогли устоять на одной ноге на верхушках своих кольев.

— И что теперь? — спросил я.

— Ничего теперь, — ответил Номер Три. — Стойте. И мы стояли. Часами. Солнце пересекло небосвод, ноги и спина мои болели, мы падали снова и снова, и всякий раз Номер Три орал, чтобы мы запрыгивали обратно на кол. Когда опустились сумерки и мы оба простояли на своих кольях по несколько часов и ни разу не упали, Номер Три сказал:

— Теперь на следующий.

Джошуа тяжело вздохнул. Я осмотрел всю линию кольев и осознал, какая боль ждет нас впереди, если надо прыгать сквозь весь строй. Джошуа стоял сразу за мной в конце ряда, и ему пришлось бы скакать на тот кол, где только что стоял я. Поэтому мне предстояло не только перескочить на следующий, приколоться и не упасть, но и сделать так, чтобы при отколе не упал мой старый кол.

— Марш! — скомандовал Номер Три.

Я прыгнул и промахнулся. Кол накренился и выскользнул из-под меня, а я головой впоролся в камень.

Перед глазами громыхнула белая вспышка, а по затылку пролетела молния боли. Не успел я ничего сообразить, как прямо на меня шмякнулся Джош.

— Спасибо, — благодарно сказал он: гораздо уютнее приземляться на мягкого еврея, нежели на жесткие камни.

— Назад, — распорядился Номер Три.

Мы вновь расставили колья и заскочили на них. Сейчас обоим это удалось с первого раза, и мы стали ждать команды скакать на следующий. Полная луна карабкалась на небо, а мы таращились на ряд кольев и не понимали, за сколько мы доскачем до конца, как долго Номер Три нас тут продержит, — и мы оба думали о том, что Гаспар просидел девять лет. Я даже не помню, когда еще мне было так больно, — а это все-таки кое-что, если учитывать, что совсем недавно по мне прошелся як. Я уже пытался представить, какую усталость и жажду выдержу, пока не упаду, и тут Третий Номер сказал:

— Хватит. Идите спать.

— И это все? — спросил Джош, соскочив с кола и поморщившись от боли при посадке. — Зачем же мы расставили двадцать, если понадобилось всего три?

— А зачем ты думал о двадцати, если можешь стоять лишь на одном? — был ответ.

— Писать очень хочется, — сказал я.

— Вот именно, — согласился монах. Вот вам и весь буддизм.

Каждый день мы выходили во двор и расставляли колья — всякий раз иначе, наобум. Трешник добавлял колья разных длин и диаметров. Иногда нам приходилось скакать с одного на другой как можно быстрее, иногда мы стояли на одном по много часов, готовые скакнуть, едва Номер Три скомандует. Похоже, смысл заключался в том, чтобы ничего не предугадывать и мы не могли выработать ритм тренировки. Тут надо перемещаться в любом направлении, заранее ничего не обдумывая. Номер Три называл это контролируемой спонтанностью, и первые полгода в монастыре мы проводили на кольях такое же время, как и в сидячих медитациях. Джошуа полюбил тренировки кунгфу сразу же — как, собственно, и медитацию. Я же был, как выражаются буддисты, телеснее.

Помимо обычных дежурств по монастырю, работ на огороде и доения яка (меня милостиво избавили от этой обязанности), каждые десять дней или около того группа из шести монахов спускалась в деревню со своими мисочками и собирала подаяние селян. Обычно давали рис и чай, иногда — темные соусы, ячье масло или сыр, и уж совсем редко — хлопковую ткань, из которой монахи шили новые тоги. В первый год нам с Джошуа вообще не разрешали выходить из монастыря, и я заметил некую странность. После каждого похода в деревню четверо-пятеро монахов на несколько дней исчезали в горах. Об этом ничего не говорилось — ни когда они уходили, ни когда возвращались, — но, судя по всему, у них существовала какая-то очередность: каждый монах ходил в горы на третий-четвер-тый раз, за исключением Гаспара. Тот пропадал в горах чаще.