Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич - Страница 128

Генон, имевший в юности тесные контакты с неоспиритуалистскими группами и течениями был убежден, что в этих кругах создаются прецеденты инфракорпорального вторжения. Оторвавшись от конкретной традиции, не обладая необходимой подготовкой и дисциплиной для последовательного духовного и мистического пути, оккультисты и теософисты, а также другие представители неоспиритуализма, после фундаментального разрушения, осуществленного в их сознании модерном и его антитрадиционными принципами, просто не в состоянии прорваться к высшим уровням Традиции, давно ставшим недоступными — тем более, что Яйцо Мира закрыто сверху. И их протест против сухого материализма, против позитивизма и атеизма выражается в том, что они только расшатывают культуру модерна и создают благоприятные условия для вступления в мир «орд Гогов и Магогов».

«Они уже здесь»

Для традиционалистов две фазы в изменении структуры Мирового Яйца представляют собой два этапа движения в сторону эсхатологии или в направлении конца времен. Первый является катастрофой закрытия Мирового Яйца сверху, и второй катастрофой — открытие Мирового Яйца снизу и вторжение во Вселенную инфракорпоральных существ. Но важно понять, что для традиционалистов, даже если они чрезвычайно озабочены второй и последней катастрофой, открытием Мирового Яйца снизу, уже само закрытие Мирового Яйца сверху, т.е. наступление эпохи модерна есть «конец света». Когда Яйцо Мира закрыто сверху, это, по сути, означает, что оно вот-вот начнёт открыться снизу, и задержка или ускорение этого процесса уже не принципиальны.

Наблюдая фрагменты отечественного постсоветского постмодерна — Бориса Моисеева, Верку Сердючку, Петросяна, Жириновского, книги и либретто Владимира Сорокина, выставки Марата Гельмана и т.д. — поневоле удивишься: многие люди в возрасте, воспитанные в СССР, думают, что это нечто скандальное, из рук вон выходящее, беспрецедентное, даже «апокалиптическое». Для традиционалистов же постмодерн не несёт в себе ничего неожиданного. Апокалипсис для них начался очень давно, с Ньютона и с Декарта, в русской истории — с реформ Никона и Петра Великого. Для Генона констатирующий закрытие Яйца Мира сверху Декарт уже нёс в себе, как в матрешке, Папюса и Блаватскую, т.е. был чем-то вроде демона, «всадника Апокалипсиса». Наверное, ничего страшнее, чем Декарт, для Генона не было. Он ругался этим словом «Декарт». «Ах, ты, Декарт», — говорил он своим каирским детям, которые не слушались. Наверное, так оно и было, впрочем, я не уверен... Кто закрыл Яйцо Мира сверху, тот и открыл его снизу.

В принципиальном, парадигмальном, смысле для традиционалистов, которые главный смысл вкладывали в духовные влияния, закрытие Мирового Яйца было уже необратимой катастрофой, и не нужно было дожидаться Бориса Моисеева и Владимира Жириновского, Сиёку Асахару или Рона Хаббарда, чтобы всё понять. А когда они пришли, это было последним, заключительным аккордом размывания Вселенной, когда подтелесные сущности через открывшуюся брешь завершают свою разрушительную работу.

Мировое Яйцо, плавающее в мировых водах (нижних водах), наталкивается на инфернальный айсберг, и повторяется история «Титаника». Отсюда символизм «Титаника», настолько фундаментальный для всего XX века. Этой метафоре «Титаника» был посвящен не только гламурный фильм с участием Ди Каприо, но и замечательный текст Эрнста Юнгера, о символизме течи и о том, как этот роскошный лайнер современности уходит на дно и растворяется в нижних инфернальных водах.

Радикальный субъект

«Кто» оценивает парадигму как парадигму?

А вот теперь давайте задумаемся: кто в эпоху фазовых переходов разоблачает парадигму как парадигму? Кто способен отстраниться от парадигмы настолько, чтобы вынести на её счет обобщающее суждение? И каким образом этот «кто» оценивает другие парадигмы — ведь у него нет ни субъектности, ни объектности, ни мира, ни познания, ни языка, ни пространства, ни времени (поскольку всё это — следствия парадигм)?

В явлении традиционализма мы уже столкнулись с определенной инстанцией, которая продемонстрировала нам, пусть несколько косвенно и завуалированно, свою способность отстраняться от парадигм настолько, чтобы осуществлять между ними свободный выбор. И что самое важное: этот выбор осуществлялся из самого центра среды парадигмы модерна в пользу почти исчезнувшей парадигмы Традиции, которую пришлось интеллектуально и несколько схематически воспроизводить (это самое главное!) не как Традицию, а как парадигму.

Эта инстанция представляет для нас колоссальный философский, жизненный, метафизический, политический и социальный интерес. Почему? Потому что, если мы вспомним, как фундаментально влияют парадигмы на субъекта, на идентичность, на предопределение гносеологических стратегий, насколько они аффектируют онтологию, само устройство окружающего мира — не говоря уже социальных, культурных, политических и иных прикладных формах, то мы поймем, что именно парадигмы ответственны за то, что есть и чего нет; что истинно, а что ложно; как есть то, что есть, и чем должно стать, то, что есть или то, чего ещё (пока) нет. Это именно парадигмы.

Соответственно, у этого «кто», у этой инстанции, которая даёт признаки некоторой независимости от парадигм, просто нет ни онтологического, ни антропологического, ни гносеологического, ни гендерного места. Мы не можем определить этого «кто» ни как пол, ни как представителя субъекта парадигмы премодерна, ни как представителя субъекта других парадигм. Этот «кто-то» не может быть ни чайником, ни духом, но он не может быть и ризомой, потому что ризоматическое существование «умной кошки» явно подлежит влиянию парадигмы — но парадигмы постмодерна.

Трудно сказать об этом «кто» что-то наверняка. Единственное, пожалуй, в чём мы можем быть уверены, это в том, что этот «кто» — фундаментально неопределимый «кто» — дает о себе знать на швах смены парадигм. Здесь он каким-то образом просыпается; пытается что-то высказать, но снова исчезает в тот момент, когда новая парадигма укрепляется, а предшествующая отходит. Иными словами, это пограничное явление загадочного «кто» обнаруживает саму возможность своего существования в моменты фазового перехода.

Мы знаем, что, с точки зрения физики, как сказал советский физик-теоретик Синай, самое сложное — описать состояние вещества в период фазового перехода. Здесь все привычные формулы, все законы не работают и начинают происходить сложнейшие явления, едва подчиняющиеся обычным правилам или соответствующие столь сложным алгоритмам, что высчитать их чрезвычайно проблематично. Одно из самых трудно исчислимых физических явлений — кипение воды в чайнике. Когда вода только закипает, местонахождение молекулы уже пара и молекулы ещё не пара предопределить практически невозможно, равно как и проследить их траектории. Не менее, если не более сложной, является формула течения воды из крана, включающая явление турбулентности. На оригинальном решении этой проблемы Бенуа Мандельброт отчасти построил свою «фрактальную геометрию». В любом случае, наиболее сложные физические процессы, в первую очередь, в периоды фазовых переходов, обнаруживают те закономерности, о которых мы в периоды пребывания вещества в устойчивых состояниях и не подозреваем. Точно так же можно сказать, что «неинтегрируемые» процессы, развивающиеся на сшивках фундаментальных парадигм, косвенно и вскользь, но обнаруживают наличие того, «кто» стоит по ту сторону их всех.

Внимание к этой инстанции всегда находилось в центре моего интереса. С ранней юности я был буквально одержим поиском этой ускользающей реальности, поскольку всякий раз осмысление философских систем, довольно рано систематизированных мной в парадигмы (на основе разработок других авторов — в первую очередь, традиционалистских, позже постмодернистских), приводило меня вновь и вновь к тому, что, несмотря на всю полноту и роскошь этих философских парадигм, есть нечто, что в них принципиально не укладывается, что странным и непостижимым образом своим (темным и неприсутствующим) светом тонко видоизменяет их, делает их при всей их абсолютности чем-то не до конца фундаментальным.