Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - Яров Сергей - Страница 53

53

Последней массовой эвакуацией стал вывоз людей из города летом 1942 года. Решение о ней было принято военным советом Ленинградского фронта 18 мая 1942 года. Предполагалось удалить из Ленинграда еще 300 тысяч человек. Тогда и не церемонились — у тех, кто отказывался уезжать, отбирали карточки{482}. Это не являлось только блефом. «Когда началась эвакуация, мама никак не хотела уезжать из Ленинграда: трогаться в дальнюю дорогу с тремя детьми было опасно. Но в октябре 1942 года нам просто не дали карточек и заставили эвакуироваться», — рассказывала Н.А. Булатова{483}.

Обязательной эвакуации подлежали женщины, имевшие более двух детей, пенсионеры, иждивенцы, члены семей рабочих и служащих предприятий, вывезенных в тыл. Продолжилась и эвакуация детей из детдомов, инвалидов и раненых. Схема перевозок несколько изменилась. Блокадников, прибывших поездами из Ленинграда в Борисову Гриву, перевозили на машинах до пристани, где осуществлялась их посадка на малотоннажные самоходные суда. Число перевезенных во время навигации 1942 года (27 мая — 1 декабря) также существенно превысило первоначальные «контрольные цифры» — таковых оказалось 448 тысяч человек{484}. В 1943 году эвакуация продолжилась, но в меньших масштабах — в городе на 1 мая 1942 года оставалось всего 639 тысяч человек. Критерии отбора групп эвакуированных не изменились, но число их составило всего 14 362 человека{485}. Всего же из города за время войны были вывезены 1 миллион 783 тысячи человек, причем из них 1 миллион 360 тысяч человек проживали ранее в Ленинграде{486}.

Эвакуационный аппарат имел весьма разветвленную структуру Ленинградская эвакуационная комиссия была создана 27 июня 1941 года и распущена 4 декабря 1943 года, поскольку к этому времени эвакуация из города прекратилась. Комиссия занималась всем: составляла образцы карточек, выдаваемых эвакуированным, устанавливала перечень продуктов и нормы питания для рабочих эвакопунктов, шоферов, командиров поездов, вагонных бригад. Ею отмечались конечные пункты эвакуации, организовывались ревизии эвакопунктов, проверка их смет, она следила за тем, чтобы никто не мог получать паек дважды. Ею четко регламентировался порядок перевозки эвакуированных, она должна была следить за своевременностью отправки поездов, снабжением их продовольствием и медикаментами. За любую оплошность ее руководителей могли и жестко наказать. Но их исполнительность обусловливалась не только этим: они и сами понимали, что речь идет не об отправке грузов, а о спасении людей. Искренность и самоотверженность многих служащих эвакокомиссии неоспоримы, то, как они остро переживали горе и боль беженцев, видно по многим блокадным документам.

Но надо иметь в виду и другое. У руководителей эвакопунктов имелся четкий и детальный план по обеспечению быстроты перевозок из Ленинграда — а им приходилось иметь дело с истощенными, полуобморочными людьми, которые даже не могли в обозначенные сроки дойти до вокзала. У каждого имелись особые обстоятельства, но принять во внимание их начальники эвакопунктов не могли — потому и награждали их часто эпитетами «бюрократы», «чинуши». Все детали эвакуации предусмотреть было нельзя. В ней можно обнаружить немало просчетов: какие-то являлись неизбежными, какие-то обусловливались алчностью, безразличием к умиравшим людям. Трагичной являлась судьба детей, вывезенных с детдомами и интернатами в 1941 — 1943 годах. Составлялись списки, причем особенно тщательно, поскольку многие из малолетних детей даже не могли назвать своего имени. Вывезли 235 256 детей, и, как отмечала Л.Л. Газиева, «проверки выявили в эвакуации от 76 161 до 107 688 человек, то есть пропало от 159 095 до 127 568»{487}. Что стало с детьми — умерли ли они в пути, перепутали ли их фамилии или не внесли в списки — мы никогда и не узнаем. Осталась боль матерей и отцов, которым до самой смерти не суждено было увидеть вновь своих детей.

Перечень лиц, подлежащих эвакуации, регламентировался инструкциями, но нередко допускались и импровизации. Самолеты и поезда всех вместить не могли. Неизбежно надо было делать выбор. Многое зависело от «связей», обусловливалось родством и дружбой, имело значение и желание помочь самым истощенным людям. Иногда стремились решать при этом практические задачи: вывезти малополезных для предприятий и учреждений людей.

Каждый в первую очередь хотел спасти свою семью. Быстрее всего это удавалось сделать эвакуированным работникам детских учреждений. В том случае, если возраст их родственников был далеко не младенческим, последние могли быть зачислены в штат обслуживающего персонала. А.Н. Миронова писала в дневнике о том, как директор одного из детдомов поехал в эвакуацию «со всеми своими домочадцами: жена, сестра жены, племянницы»; всего таковых насчитывалось десять человек. В другом дневнике директора детдома также отмечалось, что «все служащие выезжали со своими детьми и родственниками»{488}. Часто родных и друзей удавалось вывезти и во время эвакуации предприятий и учреждений под разными предлогами; детали того, как это происходило, в блокадных документах нередко отсутствуют.

Импровизацией в целом можно счесть отбор «ремесленников» и детдомовских детей. Выявляли тех, кто способен был пережить длительную поездку, — других отправляли во вторую очередь. Приемы отбора малолетних детей удивляли тех, кто видел их впервые: воспитатели определяли, сможет ли ребенок дойти от стены до стены, не упав. «Защитительные» аргументы следивших за испытаниями могли быть многословными и эмоциональными. Не все из них являлись надуманными. Но люди, объясняя свой поступок желанием уберечь детей во время эвакуации, не были столь многоречивы, если требовалось объяснить, как можно было столь же надежно уберечь детей от голода, цинги и осколков в блокированном городе. Куда более правдивой представляется картина, описанная Э.М. Юкельсоном. Директору спецшколы предстояло решить, кто поедет в эвакуацию: «Он находился в одной из комнат, где лежали тяжелобольные ребята… Мальчишки плакали и просили директора взять их. Об этом же просили и некоторые родители, оказавшиеся здесь же». Но всё было тщетно. Никаких слов о «подкреплении» до следующего этапа эвакуации мы здесь не найдем: директор «видел, что эти ребята умрут. Спасти их было… невозможно»{489}.

Никто за тем, чтобы люди подкормились до отъезда и смогли бы доехать до мест назначения, обычно не следил. Едва ли буханкой хлеба, выдаваемой перед посадкой в вагон, можно было подкормить людей, голодавших не один месяц. В лучшем положении оказались инвалиды войны. До эвакуации, как сообщалось в отчете военного отдела ГК ВКП(б) с 1 января по 1 июля 1942 года, они переводились в специально организованные дома, где был обеспечен «уход за ними дружинниц Красного Креста и налажено котловое питание»{490}. Заметим уклончивость этой фразы, которая позволяла не уточнять, сколь обильным являлось «котловое питание» в страшные месяцы «смертного времени».

После письма А.Н. Косыгина А.А. Жданову 10 февраля 1942 года были установлены и повышенные нормы питания для эвакуированных «ремесленников». Им должны были выдавать в сутки за три дня до отъезда «хлеб черный (400 г), хлеб пшеничный (100 г), крупу (130 г), мясо (100 г), масло (40 г), сахар (50 г)»{491}. Трудно сказать, все ли продукты они получили и насколько ощутимо это помогло им подкрепиться. Часть их умерли в дороге, наблюдались и случаи, когда «ремесленники» буквально терроризировали вагоны, отнимая еду у женщин и детей, — пришлось их отделить от других пассажиров. Отметим, что иногда и детдомовцам, отобранным в первые группы отъезжающих, «полагалось усиленное питание» в течение какого-то времени перед эвакуацией.

вернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернуться