Бес специального назначения - Мякшин Антон - Страница 62

— Мы тут с Евой вышли погулять, — доброжелательно сообщил фюрер, — а у вас вечеринка. Меня, конечно, не позвали. Дорогой друг Штирлиц, как это, по-вашему, справедливо?

— Огненные вихри преисподней… — услышал я свой дрожащий голос.

Реальность дрогнула и поплыла перед моими глазами. Я все силился хоть как-то осмыслить молниеносно разворачивающиеся непостижимые события, но ничего, кроме зверской головной боли, не достиг. Степан Федорович от ужаса развязался самостоятельно и попытался убежать, но Златич с дружинниками прижали его к стене. Партизаны, размахивая отмороженными руками, требовали немедленной выплаты командировочных и каждому по ордену Красной Звезды. Гиммлер за минуту получил от толпы зарстранцев так, что теперь лежал не двигаясь. Гитлер, обнимая похожую на кудрявую болонку Еву Браун, полез к трехруким и трехногим зарстранцам с дружескими рукопожатиями и запутался в их конечностях. Ева, вырвавшись из объятий фюрера, заземлилась на скрюченном Штирлице. Кажется, она поздравляла его с тем, что он наконец-то стал отцом, и любовно кивала при этом на обалдевшего до полного окаменения коротышку циклопа. Гениальное изобретение времеатрон гудел, сипел, хрипел и подпрыгивал так, что временами заглушал грохот этой фантасмагорической вакханалии.

Пробив дурманную тошноту, в мою голову вползла мысль: как эта вся тусовка легко и просто помещается в крохотной одиночной тюремной камере? Не успела мысль оформиться в моем сознании должным образом, как я увидел, что никакой камеры нет. То есть почти — нет…

Каменные стены стали вдруг зыбкими и текуче-маслянистыми, словно кисель. Низкий потолок и вовсе истончился до полной прозрачности — сквозь него было видно, как далеко наверху сотни вражеских летающих тарелок атакуют остатки земных армий. Грибы атомных взрывов за мгновение взлетали и опадали, словно призрачные башни. Черный дым и красное пламя плавили небо. Солнце, с невероятной скоростью катившееся по орбите, столкнулось наконец с лунным диском и рассыпалось сияющим конфетти. Летающие тарелки, взметнувшись к верхним слоям атмосферы, вспыхнули ядовито-зеленым кислотным блеском и сплясали качучу…

А потом началось что-то уже совсем невообразимое.

… Времеатрон заискрил и взорвался, но как-то очень аккуратно — даже не поранив никого из присутствующих. И деликатно провалился сквозь пол в обугленную дыру, откуда тотчас показалась всклокоченная рыжая голова.

— Опять разбудили, — потягиваясь, сказал ас Лодур. — Клянусь Ермунгандом, это уже слишком… — Не договорив, он распахнул глаза, секунду с выражением искреннего ужаса смотрел на все происходящее, после чего проворно нырнул обратно.

… Степан Федорович отмахивался от красных партизан, раздувшихся вдруг, словно воздушные шары, и беззвучно орал. Я шагнул к нему, но каменный пол, ставший вязким и податливым, поглотил меня, поглотив, выплюнул. И так до тех пор, пока я не догадался замереть и не двигаться.

…Очнувшийся после очередных побоев Гиммлер, раздевшись догола, обнажив синевато-черное сухопа-рое тело, пожирал уже четвертого зарстранца, сыто урчал, приговаривая:

— Уна-уму любят своего Ука-Шлаки!

… Ева Браун кружилась в вальсе, как осенний листок, взметая полы платья то выше, то ниже, а то и переворачиваясь вверх тормашками. Причем партнера ее я разглядеть не мог, как ни старался, — то ли Штирлиц, то ли коротышка циклоп, то ли снова всплывший на зыбком полу времеатрон…

… Я почувствовал странный зуд во всем теле, будто я весь слеплен из крохотных муравьев, которые вдруг решили расползтись в разные стороны…

… Воевода Златич, выпучив глаза, заорал:

— Военнопленные, выходи по одному!

Из заснеженной пентаграммы угрюмо выбрели, заложив руки за спину, пятиметровые циклопы, конвоируемые лично богатырем Микулой. И шагали, становясь все меньше и меньше, как стая птиц, улетающая вдаль, шагали сквозь прозрачные преграды к перекошенному небосводу, где летающие тарелки, окутанные желтым пламенем, образовали пылающую пятиконечную звезду…

— А битва всех земных царей уже кончена, и только смрад дымными струями поднимается вверх над Армагеддоном…

Я так и не понял, кто произнес эту фразу. Совершенно точно — ни я, ни мой клиент, ни воевода, ни одноглазый лилипут, ни зарстранец Штирлиц и его уродливая родня, ни фюрер, увлеченно переворачивавший подругу жизни с головы на ноги, ни обжора Гиммлер — никто этого не говорил.

Но слышали все. И все разом замолчали. Планета, ржаво скрипнув последний раз, остановила свой ход. Материальное вновь обрело объем и форму, ограничив наш мир зазубренными стенами неширокой площадки под воспаленными красными небесами с единственной горящей звездой. И воцарилась тревожная тишина, остро пахнущая пылью и кровью, — недолгая тишина; вернее сказать, затишье, в котором явственно чувствовался нарастающий гул всеобщей неотвратимой гибели.

— Космическая Кара, — очень тихо проговорил циклоп и прикрыл глаз ладонью. — Я ведь говорил… что она рано или поздно настигнет… Свершилось! Но я не думал, что будет все так…

— Хррчпок, — благоговейно отозвались зарстранцы.

— Апокалипсис, — выдохнул вновь побледневший и, кажется, совсем не сумасшедший Гиммлер.

Воевода Златич заранее улегся на пол и скрестил руки на груди. Остальные красные партизаны не последовали его примеру только потому, что им не хватило свободного пространства. Даже Гитлер понял, что вечеринкой тут и не пахнет, и неожиданно разрыдался. Богатырь Микула похлопал его по плечу.

— Ну-ну, — сказал богатырь. — Чаво уж… Все там будем…

Коротко всхлипнула Ева. А я закрыл глаза.

Вот и все.

Кончено, и ничего уже изменить нельзя. А я ведь так и не женился. И маленьких бесенят у меня никогда не будет. И… Да, впрочем, все уже неважно… Финита. В мозгах у меня почему-то завязла фраза из бессмертного (вот кому повезло!) Шекспира. Мир вывихнул сустав. А мне остается только констатировать клиническую смерть пациента. То есть — тьфу — планеты…

— Давайте, братцы, попрощаемся, что ли? — предложил я, смахнув навернувшиеся на глаза слезы.

— Нет! — с отчаянной мукой взвыл вдруг Степан Федорович и рухнул на колени. — Нет! Ну, почему?! За что? Я не хочу быть губителем целого человечества! Я не достоин! Пусть кто-нибудь другой возьмет на себя эту ответственность! Я простой бывший школьный учитель! Простой бывший театральный уборщик! Простой человек, одним словом… Бывший! Я же не намеренно нарушил этот дурацкий закон Вселенского Равновесия! Господи! Если ты меня слышишь! Приди! Защити! Помоги! Всевышний, создавший этот мир, неужели ты так легко дашь разрушить созданное?!!

Небеса дрогнули.

Не знаю, как другие, а я лично зажмурился. Вот такая вот я малодушная личность — никак не могу заставить себя смотреть в глаза своей смерти…

Воздух, став густым, словно желе, затрепетал. Да так сильно, что я с трудом устоял на копытах. Камни под нами завибрировали. Я уже представлял, как сейчас земная кора пойдет трещинами; точно кровь, хлынет наверх раскаленная лава, и…

— Господи?.. — услышал я изумленный голос Степана Федоровича.. И сразу взлетел общий вздох ужаса.

— А что это вы тут делаете? — проговорил кто-то неспешно и мощно.

И я снова открыл глаза.

На высоте трех метров над нами покачивалась в воздухе, не имея под собой никакой опоры, сухопарая фигура в мятых брюках и растянутом до полной безразмерности свитере. Над головой, словно нимб, потрескивало полукружье синих молний.

— Господи… — повторил Степан Федорович. — Всевышний… Михалыч? — узнал он наконец фигуру.

— Ага, — сказал режиссер-авангардист Михалыч, осторожно колеблясь, чтобы удержать равновесие. — Он самый. А вы, простите, кто? А, наш уборщик! А… кто остальные?

Михалыч! Он самый! Я его помню! Он, точно он… Такой, каким я его видел первый и последний раз в жизни. Те же брюки, тот же свитер. Только вот синее сияние появилось над головой и… голос. Глубокий, ясный, нисколько не громкий, но в то же самое время невероятно мощный, точно тысячекратно усиленный гигантским микрофоном.