Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению - Мэдсен Дэвид - Страница 70

– Один-единственный раз, – сказал я со слезами на глазах.

– И этого было достаточно. В ту ночь я была зачата в ее чреве.

– У нас не было такого намерения… мы не думали заводить ребенка. Совсем не думали. Я познал плотское наслаждение только затем, как ты сама сказала, чтобы впоследствии отречься от этого наслаждения, либо воздерживаясь, либо извращая его цель. Как же мы могли хотеть ребенка?

– Я не знаю, какие у вас были намерения, – сказала Кристина. – Я знаю только две вещи: во-первых, я знаю, что вы любили мою мать…

– Больше всех людей и вещей в этом адском мире! – воскликнул я.

– …и что она любила вас. И во-вторых, я знаю, что мое рождение было огромной радостью для нее. Магистр часто рассказывал мне, как она была рада.

– Но это невозможно…

– И все же это так. Я родилась, когда моя мать была в тюрьме. Вы разве никогда не задумывались над тем, почему так долго откладывали ее казнь?

– Я не думал, что…

– Тогда подумайте сейчас. Подумайте! Ей сохраняли жизнь все то время, пока она меня вынашивала и пока я от нее зависела. Они никогда не сжигают беременных женщин и женщин с беспомощными детьми. Я жила с ней в убогой камере. Она заботилась обо мне как только могла. О, моя бедная мама! А затем, когда решили, что я достигла разумного возраста, ее сожгли, а меня выпустили. Дедушка забрал меня к себе, и с тех пор я жила в его доме. Инквизиция предпочла бы поместить меня в монастырь к монахиням, которые заботятся о детях приговоренных еретиков, – монахини хорошие, святые женщины, я знаю, – но дедушка сумел подкупить главу комиссии, занимающейся делами, подобными моему. Тот человек, Бертран Сузен, был французом, и я уверена, дедушка знал, что у него в семье были предки, симпатизировавшие катарам. Как бы то ни было, он позволил магистру забрать меня. В монастыре меня наверняка тоже сделали бы монашкой.

– Все эти годы… я так и не знал…

– Вы довольно часто видели меня на наших собраниях, наших литургиях…

– Видел. Но не знал.

– Откуда вам было знать? Я же сказала, магистр не хотел, чтобы вы знали, кто я такая.

– Не понимаю этого, – сказал я.

– Я тоже. Но моим долгом было не понимать, а повиноваться. Он был не только магистром, но и моим дедом, и я была обязана ему жизнью. Теперь, когда его нет, я одна. Во всяком случае, если вы меня прогоните, я окажусь совершенно одна.

Это что-то внутри меня наконец не выдержало и лопнуло, как мыльный пузырь на солнце, поднялось на поверхность моей души и залило мой ум и мое сердце. Я упал на колени, рыдая, и уткнулся лицом в ее колени. Ее запах, ее прикосновение, тепло ее мягкого молодого тела, – все это было воскресшей Лаурой, вернувшейся ко мне Лаурой, возродившейся Лаурой.

– Я не прогоню тебя, моя дорогая, – воскликнул я. – Никогда.

Она взяла мою голову своими бледными изящными ручками и приподняла мое лицо. Она тоже плакала.

– О, как я молилась, чтобы услышать от вас эти слова, – сказала она, – Как я терзала себя ночами мыслью о том, что вы их не скажете.

– Не терзайся больше – я уже их сказал. Я тебя больше не отпущу. Никогда. Мы будем вместе, ты и я. Мы будем заботиться друг о друге… любить друг друга…

– Как и следует отцу и дочери, – сказала она.

Отцу и дочери. Эти слова были как молитва. Они и были молитвой, – такой молитвой, что творит чудеса, что делает невозможное мечтой, а эту мечту – великолепной, удивительной реальностью. Я тут же понял, что имел в виду еврейский псалмопевец, когда пел: «Чаша моя преисполнена».

Я поднял голову с ее колен и сел на корточки у ее ног.

И в то мгновение я понял кое-что еще – лакуна в моем понимании и пятно на чистой любви к Андреа де Коллини исчезли навсегда. Конечно же: из-за нее, из-за моей дочери, он отказывался от попыток спасти Лауру из крепости Сан-Анджело – ведь он знал, что Лаура в камере не одна, что с ней Кристина. Зная это, как он, должно быть, боялся за жизнь ребенка! Если бы Лауре устроили побег, что стало бы с его внучкой? Он также знал: что бы ни случилось с Лаурой, Кристину в конце концов отпустят. Как он мог пойти на риск, послушав Дона Джузеппе и меня? Магистр знал, – какое трагическое, невыносимое знание, – что смерть матери означает освобождение ребенка.

В голове у меня сами собой возникли слова: «Андреа, Андреа, как несправедлив я был к тебе».

В самом глубоком закутке сердца у меня оставалось мнение, что благородную душу безумие в конце концов все-таки победило, но даже в безумии магистр беспокоился о безопасности дочери своей дочери. И в этом закутке я прочел молитву покаяния.

Я снова обратился к Кристине.

– Но ты должна знать, – сказал я, вытирая глаза тыльной стороной ладони, – что я решил вернуться туда, откуда вышел. Это суровое, жестокое место, и жизнь, которой там живут, тоже сурова и жестока.

Она вздохнула.

– Мне это неважно, – ответила она. – Важно то, что мы будем вместе.

– Да, вместе.

– Действительно, в жизни нет ничего важнее. Я помолчал, затем продолжил:

– Я решил вернуться, потому что это самый мрачный вид существования, какой только могу себе вообразить, и ему нужен свет – очень нужен свет! – нашей гностической истины. Находясь в той темноте, я смогу сеять там зерна истины. Я смогу быть как бы пламенем истинного света, который постепенно осветит темные закоулки, где множится мерзость и убожество. Светить – вот задача, которую я себе поставил.

– Я понимаю все, что вы говорите, отец.

Когда она сказала слово «отец», меня охватила невыразимая гордость, и я был удивлен. Но все же я спросил:

– О, мое милое дитя, как ты можешь понимать? И, к моей несказанной радости, она ответила:

– Я понимаю, потому что уже давно приняла те же принципы, которые направляют и вашу жизнь. Моим первым учителем была моя несчастная мать, еще в мрачной тюрьме. Затем позднее, когда меня выпустили, мое духовное образование продолжил магистр. Несколько лет назад я приняла от него гностическое крещение. Я тоже – дитя света.

– И ты считаешь, что сможешь вынести такое существование? Разделить со мной такую задачу?

Она помолчала немного, затем ответила твердым, решительным голосом:

– Я знаю, что смогу. Я сама этого хочу.

– О, Кристина!

– Отец.

– Мы не будем бедны. У меня хватит денег для нас двоих…

– Нищета – это состояние сердца, а не пустой кошелек.

– Тем не менее мы ни в чем не будем нуждаться. Теперь наша работа будет работой духовной. Она будет тяжела, Кристина…

– Не сомневаюсь. Но мы будем вместе.

– Я подумал, что… со временем… я собираюсь создать новое братство. Только подумай об этом!

Наверняка есть и другие, как я, – острые умы и пытливые души, – души, пылающие тысячами вопросов, но оказавшиеся в плену неведения из-за окружающих их нищеты и убожества. Ведь могут же быть еще Джузеппе Амадонелли, которые ждут, чтобы их спасли из сточных канав Трастевере. Ведь этого я когда-то ждал, и я был когда-то спасен… твоей матерью.

– Это будет замечательное дело! – воскликнула она, всплеснув руками.

– И может быть, моя дорогая, может быть, когда нам станет невмоготу, когда наш дух потребует отдыха и восстановления, мы будем уезжать вместе, ты и я, в небольшую виллу в горах, которую я куплю специально для этой цели. Никто кроме нас не будет о ней знать, и там, вместе, вдали от убожества Трастевере, мы будем сидеть вечерами и читать великих учителей истины…

– Мы будем петь песни…

– Читать стихи…

– Да. Мы будем вместе петь песни!

Мы крепко обняли друг друга. По щекам текли слезы, а мы и смеялись, и плакали, не зная, как сдержать нахлынувшие на нас волны эмоций.

Но вот я медленно отстранился и посмотрел на нее. Я сказал:

– Может ли такое быть? Может ли такое быть на самом деле?

Она улыбнулась и кивнула.

– Да, – ответила она очень нежным и ласковым голосом. – И может, и есть на самом деле. Я – ваша дочь, Джузеппе Амадонелли.

– А я – твой отец, Кристина.