Томка и блудный сын (СИ) - Грачев Роман - Страница 15

– А ты страшный человек, – сказал я. Сергей рассказывал эту историю по дороге, пока мы петляли с черепашьей скоростью по переулкам, трясясь на колдобинах, царапая о репей бока моей «хонды».

– Выбора не было, – флегматично заметил парень.

В общем, оказались мы посреди ночи в гостях у странной тетки, и, как уже упоминалось выше, в первые же минуты пребывания в ветхой избе я и задумался о том, как мы все-таки привыкли к цивилизации и насколько беспомощны без электричества, воды и туалетной бумаги с запахом яблока.

В доме тети Фимы электричество было, но его с лихвой могли заменить несколько свечей, потому что почти никаких активно используемых приборов я не заметил. Старый кинескопный телевизор, стоявший в углу на тумбочке, был прикрыт ажурной салфеткой и, судя по всему, в последний раз включался на круглосуточной трансляции «Лебединого озера». Под потолком на проводе висела грушевидная лампочка в патроне, из мебели в «гостиной» были только старое кресло, диван с накидкой в красно-коричневую полоску, небольшой квадратный обеденный стол со скатертью и полка с книгами над столом. Корешков книг я со своего места не видел, а подойти и ознакомиться с литературными предпочтениями хозяйки посчитал неуместным.

Дом явно заваливался на бок. Теннисный шарик, который Томка бросила поиграть тощей хозяйской кошке, сам по себе закатился под диван. Я мог только догадываться, что здесь творится зимой, когда все удобства – на улице, а печь в кухне (кухня же служила и столовой, и кладовой, и бог еще знает чем) была такой маленькой, что ее едва хватало на разогрев пищи в игрушечных кастрюльках.

Да, страшно далеки мы от народа, друзья мои, страшно далеки.

– Пап, – шепнула Томка, неожиданно притихшая из-за неудачи с теннисным шариком, – а кто здесь живет?

Хотел бы я на нее шикнуть, но лишь привлек бы внимание, а мне в эту минуту, наоборот, хотелось сделаться невидимым, как автомобиль Джеймса Бонда. Странная хозяйка дома пугала меня едва ли не больше, чем отсутствие цивилизации.

Серафиме Лопахиной на вид было лет шестьдесят с лишним. Седые, почти белые, волосы непослушными завитками ниспадали на плечи, морщинистую шею прикрывал ворот легкого домашнего свитера с каким-то чукотским узором на груди; плотный и не по возрасту упругий зад обтягивали потертые голубые джинсы. В свои шестьдесят тетка выглядела, пожалуй, неплохо, если бы не выражение лица: тетя Фима смотрела исподлобья, угрюмо и одновременно похотливо. Чем-то напомнила мне бессмертную гоголевскую ведьму-Панночку (из более позднего – странную тетку из бусловского «Бумера», которая очнулась от спячки, вылечила раненного бандита и снова впала в летаргический сон).

– Извините, – прокашлявшись, сказала она, – Сергей не предупреждал, что у нас будут гости, я ужина не готовила.

Тетя Фима прошла мимо дивана вразвалочку и исчезла за занавеской в углу. В тот самый момент я понял, что здесь есть еще одна комната.

Сергей, стоявший в проеме кухонной двери, вздохнул:

– Опять что-то забыла в моей комнате.

– Я все слышу! – крикнула тетя Фима. – И это моя комната!

– Но вы же сдали ее мне на двое суток!

– Как сдала, так и обратно сниму, студент, поговори у меня!

Тетка вышла из комнатушки. Выглядела она более миролюбиво, чем минуту назад, а в руке держала бутылку водки.

– Спрятала от соседа. Он, паршивец, каждый день ко мне в дом залезает и все вынюхивает, вынюхивает, вынюхивает. Был бы родственник – куда ни шло, так сосед же! Как у себя дома, сволочь… – А где, простите, муж? – спросил я.

– Известное дело… – Тетка кивнула в сторону окна, на темный двор, где гремела цепью не замеченная нами собака. – Помер. Как разбился на трассе в девяносто шестом, так больше и не садился до самой смерти, все дома валялся. От той аварии, кстати, и помер, то есть от последствий – одно легкое потерял, умер во сне, задохнулся. Я обменялся озадаченным взглядом с Сергеем. Тот пожал плечами.

– Айдате за стол, отужинаем чем бог послал. Спасибо, но мы…

Да ты не брезгуй. – Тетя Фима вышла в кухню, стала греметь шкафчиками и дверцей холодильника. – У меня огурчики соленые – ух! Я сейчас чистую скатерть постелю, посуду из серванта вытащу, все будет как в ресторане. Я ж вижу, ты парень чистенький, из городских.

Ее голос удалялся все дальше. Серафима ушла во двор через распахнутую настежь дверь. Нам выпала минутка для быстрых переговоров.

– Пап! – полушепотом воскликнула Томка, демонстрируя то ли полнейший восторг, то ли всепоглощающий ужас. – Мы здесь будем ночевать?!

Я взглядом переадресовал вопрос Сергею.

Парень промолчал.

– Мне страшно представить, юный падаван, от кого ты бежишь, если уж прячешься в таком месте. Может, в гостиницу? Я знаю, тут есть одна неплохая… – Нет.

Снова это железное «нет».

– Почему?

– В гостинице регистрация… – Даже так?

Сергей успел лишь кивнуть. Тетя Фима вернулась в дом, продолжая свой рассказ о муже: до аварии на трассе Лопахин был большим и уважаемым в Кыштыме человеком.

Улучив момент, я подошел к Сергею и шепнул на ухо:

– Ты со мной не рассчитаешься.

– Рассчитаюсь. Давайте только поужинаем. Идемте, нельзя сердить тетю Фиму.

Через двадцать минут мне стало хорошо. Три стопочки ледяной водки отогрели черствую душу, и странная кыштымская тетка перестала казаться гоголевским артефактом. Я даже позволил себе какое-то время не вникать в проблемы Сергея Круглова и просто предаться отдохновению от трудов праведных, тем более что «юный падаван» охотно составил мне компанию. На столе стояли тарелки с вареной картошечкой, солеными огурчиками, холодной говядиной и банка маринованных грибов. Томка играла в комнате с кошкой и недовольства жизнью пока не проявляла. Часы показывали половину двенадцатого.

На третьей рюмке тетя Фима разговорилась.

– Вот сейчас выпьете, поедите, отдохнете, а завтра будет новый день, как говорил мой Додик.

– Додик? – переспросил я.

– Муж мой покойный. Вообще-то его звали Эдуардом, но я никогда терпеть не могла это имя. Э-ду-ард – как будто палатку ветром сдуло. Мне больше нравилось Додик, тем более что и по жизни он таким был…

13

Эдуард Васильевич Гамаков, он же Эдик, он же впоследствии Додик Сраный, в детстве мечтал служить в разведке. Уже в возрасте семи лет, скача на деревянном бревне с деревянной же саблей в хилой ручонке, он точно знал, чему посвятит свою жизнь.

Защите Родины.

«Есть такая работа – Родину защищать!», – эту фразу он запомнил наизусть с самого первого семейного просмотра фильма «Офицеры». Папа Эдика служил на границе в Забайкалье, воевал с «узкоглазыми» (Додик очень смеялся над этим словом), нрава был крутого и отпрысков своих воспитывал как будущих бойцов, защитников Родины от разной империалистической сволочи.

Увы. Папа, конечно, умел здорово мочить «узкоглазых», но к воспитанию детей оказался совершенно непригоден. Отпрыски со временем пошли по кривой дорожке.

Старший сын Арсений Гамаков пошел сразу, едва начал читать. В школе учился на одни «пятерки», к спорту интереса не проявлял, а на советские фильмы про войну реагировал сыпью и поносом. После школы с легкостью поступил в университет, где из него сделали просто форменного дебила: днями и ночами читал парень книжки, писал конспекты, доклады, участвовал в семинарах, потом, паршивец, увлекся изучением творческого наследия Достоевского, а под конец уже откровенно издевался над папой, начав собственноручно писать стихи и эссе. Правда, по окончании университета Сенька честно отслужил в Советской Армии, но и оттуда вернулся ничуть не поумневшим. Более того, парень стал вести крамольные разговоры: дескать, Родину-то нужно защищать не от узкоглазых, толстопузых и прочих империалистов, а прежде всего от тех, кто эту Родину населяет. Получив окончательную анафему от героического отца, Сенька отдалился от семьи и женился на какой-то плоскогрудой интеллигентке, не способной приготовить борщ.