Повесть о двух сестрах и о волшебной стране Мерце - Шагинян Мариэтта Сергеевна - Страница 14

— Колдуньино слово — око.

Эли мгновенно ответил ей:

— Свет!

И тотчас же ни тумана, ни чада как не бывало. Сияющий, ослепительный свет полился на них сверху: нашейники метнулись, как тени, назад, по рытвинам, холмам и оврагам, уничтоженные мерцающей силой света; Дэрэвэ провалилась вниз, кусая от ярости свой костыль, и чей-то голос радостно сказал над Машей:

— Ну, слава богу, кризис миновал.

Вот странно! Солнечный день освещал детскую, где Маша и Лена лежали каждая на своей кроватке. В комнате были мама, папа, няня и папин товарищ, доктор Титов. С невыразимой радостью Маша поглядела на Лену — ведь Мерца была спасена!

Весь этот день оказался каким-то радостным и сияющим. Все были к ним очень добры. После обеда принесли в картонной коробке золотистого сладкого винограда, для сохранности пересыпанного отрубями. Дети ели его ягодка за ягодкой, вернее — выпивали, продырявив кожицу, и блаженно улыбались.

Папа смотрел на Машу как-то особенно внимательно и благодушно. Вечером он присел к ней на кровать и сказал:

— Ну-с, поэтесса, знаешь ли ты, что ты всю ночь говорила стихами?

Маша густо покраснела и отвернулась. Папа продолжал:

— Да, и очень складно. Только мы с мамой никак не могли понять, о чем. У тебя была какая-то колдунья, сестры, мерцание и все в таком же роде.

— Это, папа, не стихи, а святая правда.

— Ну, если правда, отчего бы тебе не рассказать этого мне?

Маша поглядела на Лену. В сущности, Мерца была спасена, и теперь уже ничто не мешало рассказать обо всем папе и маме.

— Расскажи, расскажи! — прозвенел голосок Лены с кроватки.

Маша взяла папу за руку и стала ему рассказывать. С самого начала: кто были они обе и как попали в Мерцу, и о светлых сестрах, похожих на пчелок, и о черных нашейниках, сидящих у народа на шее, и о бегстве белого мальчика Эли от страшной колдуньи Дэрэвэ, и о мщении Дэрэвэ — осаде Мерцы, и о волшебном колдуньином слове. Она рассказывала с жаром, вспоминая все, как пережитое.

Папа слушал ее, опустив голову и совсем не насмехаясь. Напротив, он становился все серьезнее. Когда Маша кончила, он поцеловал ее в голову и пробормотал про себя:

— Удивительно, целая мифология!

Но этого слова ни Маша, ни Лена не поняли, зато они видели, что папа не сердится и очень заинтересован.

С этого дня обе мои девочки стали поправляться. А за окнами расцветала благодатная весна. Уже громыхали пролетки на железных колесах, сменившие тихие санки. Появились мороженщики в белых фартуках, с синими тачками; приходил дворник спрашивать, не хотят ли у доктора выставить оконные рамы.

Когда девочки окончательно выздоровели, в квартире появилась домашняя портниха и стала с утра до вечера стучать на швейной машинке — она шила детям летние платья.

На пасху Луиза Антоновна заговорила было о новой вечеринке. Но папа поднял голову от газеты и спросил:

— Это какой Кирхгоф? Григорий Адольфович? Домовладелец, думский гласный?

Луиза Антоновна обрадованно закивала головой.

Папа с сердцем швырнул газету на пол.

— Кто вас просил тащить его сына к нам? — почти крикнул он на испуганную немку. — Знаете вы, что это за человек? Паук, взяточник, черносотенец! Такие люди — язвы нашего общества, гнойники!

— Сережа! — остерегающе сказала мама.

Но папа поднял с пола газету и ушел к себе. В тот же вечер он заглянул в детскую. В руках у него был пакет, завернутый в белую бумагу, а на бумаге крупными черными буквами стояло название магазина: «Мюр и Мерилиз». Он дал этот пакет Маше.

Маша аккуратно развернула пакет и нашла там толстую тетрадь в желтом глянцевом переплете.

— Это тебе для твоей Мерцы, — сказал папа. — Но ты научись, милая, видеть свою Мерцу не за облаками, а на земле. Писать о живых людях куда труднее, чем выдумывать из головы. Вот ты и наблюдай и записывай, что увидишь, а потом приходи ко мне и читай мне вслух.

Маша пришла в восторг от папиного подарка и тут же, убежав в детскую, сделала на тетради надпись: «Сочинения Марианны Сергеевны, 8-ми лет».

Глава четырнадцатая. Ходынское поле

Началось это еще накануне. О чем-то горячо спорили взрослые за столом. Папа не позволял, а мама заступалась. Няня в разговор не вмешивалась, но видно было, что дело касается ее очень близко и что у нее на этот счет свое мнение. Один только раз, когда принесли из кухни сладкое, она упрямо сказала, ни на кого не глядя:

— С нашего двора четверо идут. Я времени своего не нарушу. Я раненько уйду, а уж к детскому-то вставанию беспременно ворочусь.

— Не во времени дело, няня, как будто вы сами не понимаете! — сердито буркнул папа, сорвал салфетку с шеи и даже сладкого есть не стал.

Когда няня обиженно ушла из столовой, он сказал маме:

— Ведь вот, в другое время разумно рассуждает, а сейчас уперлась, как темная. Ну чего она там потеряла?

— Да пусть ее, Сережа, — неуверенно возразила мама. — Старики — те же дети. Пусть потешится пряниками.

— Этими пряниками морочат дураков, — сквозь зубы ответил отец и ушел в кабинет.

Маша и Лена разволновались. Какие пряники? Куда хочет идти няня?

А старую, добрую нюгу и узнать было нельзя. Исчезло все ее осанистое, внушительное спокойствие.

Даже лицо как будто похудело — мелкие-мелкие морщиночки проступили на лбу и вокруг глаз, а глаза сузились, запали, засияли чем-то совсем детским. Забыла нянечка вовремя позвать детей умываться. Она то и дело бегала на кухню; щупала, не просохла ли после стирки ее новая сатиновая кофта, обшитая тесемками. Она щипцами доставала из самовара угольки и накладывала их в открытый утюг, где они сразу переставали сиять и подергивались серым пеплом. Наложив утюг доверху, она закрыла его на крючок крышкой, подняла утюг, покачала им в воздухе, чтоб ветром раздуло угли, а потом пальцем дотронулась до глянцевитого дна утюга — согрелся ли. Кухарка уже очистила для нее стол, покрыла его старым байковым одеялом и чистой простынкой поверх него. Кофта была снята с веревки, разложена на столе, и тут оказалось, что она даже пересохла.

Маша и Лена в один голос вызвались побрызгать на нее водой. Глаженье было для них большим удовольствием. Набрав воды в рот, они влезли на табуретки и стали сквозь стиснутые зубы прыскать на нянину кофту, как это делали взрослые. И странно: хоть девочки изрядно намочили кофту, ни няня, ни кухарка не сделали им замечания и даже не сняли с табуреток. Обе они без умолку говорили между собой и даже, кажется, не слушали ни друг друга, ни самих себя. А уж про детей и вовсе забыли.

Кухарка десять раз подряд повторяла, что у Алексеевых пойдет весь дом, и прислуга и хозяева. Заготовили корзины, думают раньше других быть на месте и всего нахватать.

— Они ловкачи, они всем домом пойдут. Эти где что — всегда на первом месте. За ними не угнаться. Они всем домом идут, и прислуга и хозяева.

Нянечка твердила свое. Видно было, что она чем-то очень взволнована:

— Простой народ вспомнил. Простому народу припасено видимо-невидимо. В свечной лавке рассказывали, что одних возов туда навезли тысячу тысяч, пиво и мед бочками, а стручки прямо из мешков сыплются, на улице мальчишки подбирали. Мне не такой интерес в стручке, как в чашке с вензелью царской, — продолжала говорить няня мечтательно, словно захлебываясь и все гладя да гладя потухшим утюгом свою кофту по уже проглаженному. — Сяду чай пить, а вензель на чашке царской, подарок царев мне, Авдотье Родионовне. Вспомнил он нас с тобой: молодой ведь он, годы у него чистые, душа-то еще совестливая.