История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 42

места принадлежат к самым лучшим – суровая финская природа

всегда была особенно мила Баратынскому. И необыкновенно

привлекателен тонкий психологический портрет героини – чисто

психологически без сомнения стоящий выше всего, что до него было

создано в русской литературе.

Вторая повесть в стихах Бал (1828) – романтичнее. Это история

самоубийства роковой и романтичной светской львицы, брошенной

любовником – ради кого? «Жеманная девчонка, со сладкой глупостью

в глазах, в кудрях мохнатых, как болонка, с улыбкой сонной на

устах» – излюбленный романтиками контраст темной и белокурой

красоты. Обстановка поэмы реалистична, но поползновения на юмор

неудачны. Баратынскому явно недоставало той естественной

непринужденности, без которой юмор так трудно выносить. Третья и

самая длинная повесть в стихах – Цыганка (1831). И стиль, и сюжет

напоминают Бал: только смуглая леди здесь цыганка, и вместо того

чтобы покончить с собой, она нечаянно убивает неверного

любовника, думая, что подает ему любовный напиток.

Лирическая поэзия Баратынского тоже распадается на две части,

почти равные по объему, но неравные по достоинству. В ранних

своих стихах он самый блистательный и характерный поэт двадцатых

годов. Они принадлежат к арзамасской поэтической школе. Главные

влияния, которые можно там разглядеть, – это молодой Пушкин,

французские поэты конца XVIII века (Парни, Мильвуа) и Батюшков.

С поздним периодом эти стихи сближает их предельно ясная и сухая

атмосфера – более сухая и ясная, чем где бы то ни было в русской

поэзии – и холодный металлический блеск и звучание стиха.

В английской поэзии подобный эффект можно встретить только у

Попа. Это легкие летучие пьесы в анакреонтической и горацианской

манере, некоторые из них – безусловные шедевры этого жанра;

любовные элегии, где нежное, но не индивидуализированное чувство

скрыто в оболочке блестящего остроумия; послания к друзьям, где

остроумия еще больше; элегии-размышления в стиле, напоминающем

(отдаленно) Грея. Из всех этих ранних стихотворений самое длинное

и, вероятно, самое лучшее – Пиры, где эпикурейское восхваление

радостей застолья мягко перемешивается с задумчивой меланхолией.

Эта меланхолическая основа постепенно нашла для себя более

оригинальные формы выражения и под конец преобразилась в

философский пессимизм зрелого Баратынского.

Творчество зрелого Баратынского (включающее все его стихи,

написанные после 1829 г.) показывает, что Баратынский – поэт

мысли, быть может, из всех поэтов «глупого девятнадцатого века»

единственный, сумевший сделать из мыслей материал для поэзии.

Это отчуждало его от молодых современников, да и от их потомков

во второй половине столетия, для которых поэзия и чувство были

едины. Поэзия Баратынского была как бы мостом между остроумием

поэтов XVIII века и метафизическими устремлениями поэтов ХХ (в

терминах английской поэзии «от Попа к Т. С. Элиоту»).

Подобнотому, как он блистал умом в легких стихах начала своей

поэтической деятельности, так и поздняя его поэзия дышит умом, но

в другом, высшем смысле, умом, который, может быть, Поп и Донн

назвали бы другим словом, но который непременно был бы включен в

любое определение поэтического ума, достаточно широкое, чтобы

включить и Попа, и Донна. Поэзия Баратынского интеллектуальна по

содержанию, но это интеллектуальное содержание поэтически

переработано и действительно превращено в поэзию. Стиль его

классичен. Он всегда оставался в основе своей

восемнадцативековым, значительно более, чем Пушкин. Но стараясь

придать своей мысли наиболее сжатое и концентрированное

выражение, он иной раз становится темен – просто от силы сжатия.

Особенно это сказалось в его поздних творениях: он любил доводить

очищение от неглавного до предела, и перескакивал звенья своего

хода мысли, как и звенья своей поэтической фразы. У него не было

той божественной моцартианской легкости, которая производит

впечатление (ложное), что Пушкин писал без всякого труда, – труд

Баратынского всегда ясно виден читателю; от этого стих

Баратынского кажется хрупким – прямая противоположность

эластичности пушкинского стиха. Но для настоящего любителя

поэзии в этом и заключается особое очарование Баратынского,

потому что он, читатель, постоянно присутствует при трудной, но

всегда полной победе мастера над сопротивляющимся материалом.

Помимо всего прочего, Баратынский принадлежит к немногим

русским поэтам – мастерам стихотворных сложных предложений, с

подчиненными придаточными и скобками.

Баратынский был классиком по манере, но по мировоззрению он

был если не романтик, то, во всяком случае, полуромантик. Это был

мыслитель, ставший жертвой ума, жертвой аналитического знания.

Он мечтал о слиянии с природой, о первобытной непосредственности

духовной жизни. Он видел постоянный, неумолимый уход

человечества от природы. Устремленность в более органичное и

естественное прошлое – один из главных мотивов его поэзии.

Символом этого был у него растущий разлад между сыном природы –

поэтом – и человеческим стадом, которое с каждым поколением все

более погружается в промышленные интересы. И потому растет

изоляция поэта в современном мире, где он лишен народного отзыва,

которым встречали его высокие вдохновения «на стогнах греческих

недавних городов». Единственный ответ современного мира

современному поэту – его собственные рифмы ( Рифма, 1841). И поэт

оставляет поэзию и ищет отклика у природы, сажая деревья ( На

посев леса, 1843). Будущее индустриализированного и

механизированного человечества станет блестящим и славным в

близком будущем, но общее довольство и покой будут куплены ценою

утраты всех высших ценностей поэзии ( Последний поэт). И после

эпохи интеллектуальной утонченности человечество неизбежно

утратит свои жизненные соки и умрет от полового бессилия. После

этого земля будет восстановлена в своем первобытном величии

( Последняя смерть, 1827). Эта философия, соединяясь с его

меланхолическим темпераментом, создала стихи необычайной

величественности, с которыми ничто в пессимистической поэзии не

может выдержать сравнения, кроме Леопарди. Такова величественная

ода к унынию ( 0сень, 1838). 3десь, как и в других стихах (например,

в знаменитом стих. Смерть, 1833), Баратынский блистательно, в

высокой классической манере риторичен, хотя и с отчетливой личной

интонацией. Но он всегда мыслитель, и сила ума и воображения в

этих высоких одах не позволяют им стать банальными общими

местами. В других стихах он демонстрирует почти спинозовскую

силу рассуждения, как, например, в стихотворении На смерть Гете

(1832), построенном как силлогизм, но с таким богатством поэзии,

что даже девятнадцатый векне мог пройти мимо него и включил его

во все антологии. Поскольку поэзия Баратынского в Англии

совершенно неизвестна и поскольку, будучи мыслителем, он не так

безнадежно не поддается переводу, я рискну дать в прозаическом

переводе три его стихотворения последних лет. Все они взяты из его

последнего сборника Сумерки.

* * *

На что вы, дни! Юдольный мир явленья

Свои не изменит!

Все ведомы, и только повторенья

Грядущее сулит.

Недаром ты металась и кипела

Развитием спеша,

Свой подвиг ты свершила раньше тела,

Безумная душа!

И тесный круг подлунных впечатлений