История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 88

себя к осторожной сдержанности, которая могла показаться (и не

безосновательно) рассчитанной черствостью. В жизни он был

сознательно эгоистичен, скрытен и циничен в своих суждениях об

идеальных порывах окружающих. Он старался не смешивать

реальную жизнь с идеальной жизнью поэта. Отсюда странное,

поражавшее современников несоответствие между отвлеченным,

нематериальным характером его стихов о природе и его

прозаическим приобретательством; между его размеренной и

упорядоченной жизнью в преклонные годы и пропитанной страстью

поздней лирикой, построенной на полной и бескорыстной

эксплуатации подавленных и сублимированных эмоций.

«Невозможно, – говорит он в предисловии к одному из томиков

Вечерних огней, – долго оставаться в разреженном воздухе горных

высот поэзии». Он воздвиг непроницаемую перегородку между двумя

своими ипостасями. Реальная присутствует в некоторых одах,

написанных его августейшим друзьям, в некоторых второсортных

эпиграммах – но прежде всего в замечательных, необычайно

неоткровенных и все-таки захватывающих мемуарах: Ранние годы

моей жизни и Мои воспоминания. Менее всего искренние, они

являются одной из самых тщательно продуманных масок, когда-либо

носимых поэтом, опасающимся уколов пошлой действительности.

Они не дают никакого представления о его внутренней жизни, но

полны интереснейшей, хотя и очень обработанной, информации о

других. Его поэзия совершенно свободна от этой поверхностной

ипостаси.

В искусстве Фет был прежде всего бескомпромиссным

защитником чистой поэзии. В нем не было ничего от эклектика, и

главным для него было найти точное выражение своего поэтиче ского

опыта, в полном согласии с лучшими из своих современников, но

против шерсти вождей критической мысли.

Среди его ранних вещей есть и чисто «образные» стихи,

написанные на классические сюжеты, которые лучше стихов Майкова

или Щербины, но не настолько, чтобы назвать Фета величайшим

поэтом «искусства для искусства» своей эпохи. Настоящий ранний

Фет – в чудесной лирике о природе и в «мелодиях», которым он вряд

ли у кого-нибудь мог научиться. Они очень напоминают Верлена,

если не считать того, что здоровый пантеизм Фета совершенно не

похож на болезненную чувствительность французского поэта. Фет

развил собственный стиль необычайно рано: одна из его

совершеннейших и наиболее характерных мелодий появилась в

1842 г.:

Буря на небе вечернем,

Моря сердитого шум –

Буря на море и думы,

Много мучительных дум –

Буря на море и думы,

Хор возрастающих дум –

Черная туча за тучей,

Моря сердитого шум.

Такие стихи, сознательно исключающие все, кроме музыки

эмоций и ассоциаций, не кажутся нам сегодня из ряда вон

выходящими. Но русским критикам середины девятнадцатого века

(не художникам-творцам, как Тургенев, Толстой или Некрасов,

которые все были горячими поклонниками Фета) они казались

чистым бредом. Не все ранние стихи Фета так коротки и чисто

музыкальны, как Буря. Есть более длинные, более сложные и

образные стихи-мечтания, как, например, изумительная Фантазия

(до 1847 г.). Есть и более строгие, менее певучие стихи о явно

русском деревенском пейзаже, и пантеистические видения, как то

замечательное стихотворение, где, лежа «на стоге сена ночью

южной», он смотрит на звезды и «...как первый житель рая, один в

лицо увидел ночь». Но никакое описание не может передать чистой

поэзии этих стихов. Тут нужен хороший переводчик; эти стихи легче

поддаются переводу, чем большинство произведений русской поэзии,

ибо эффект тут создается не столько ускользающими обертонами

русских слов, сколько ритмом и музыкой образов.

После 1863 г. и особенно в 80-е годы Фет стал более

метафизичным. Он начал чаще браться за философские сюжеты и

размышлять о вечных вопросах художественного восприятия и

выражения. Синтаксис его становится сложнее и конденсированнее,

иногда даже темным, как синтаксис сонетов Шекспира. Высшее

достижение поздней фетовской поэзии – его любовные стихи,

несомненно, самые необыкновенные и самые страстные любовные

стихи, написанные семидесятилетним человеком (не исключая Гете).

В них метод Фета – использовать в поэзии только свои собственные

подавленные эмоции – одержал блистательную победу. Они так

насыщены, что выгладят как квинтэссенция страсти. Их гораздо

труднее перевести, чем его ранние мелодии, и я не решаюсь

цитировать тут примеры, которые приводит профессор Элтон в своем

докладе о Фете. Но эти стихи принадлежат к самым драгоценным

бриллиантам нашей поэзии.

9. ПОЭТЫ-РЕАЛИСТЫ

Всех поэтов, о которых речь шла раньше, современники

относили к партии «чистого искусства» или «искусства для

искусства». Это было не совсем верно, ибо почти все они

преследовали в своих стихах те или иные внепоэтические цели. Но

по сути они не были гражданскими или социальными поэтами. Их

объединяло общее традиционное представление о поэтической

красоте, красоте поэтической темы, которая выше каждодневной

жизни и не касается ее. Им противостояли гражданские поэты,

которые были сознательными выразителями современных

политических и социальных настроений и так же, как романисты,

пользовались в поэзии материалом современной действительности.

Сила традиционного представления о несвязанности поэзии с

действительностью сказывалась в том, что если романисты

пользовались исключительно материалом, взятым из современной

русской жизни, то из поэтов лишь немногие осмеливались вводить в

стихи русские реалии. Для большинства поэзия оставалась по-

прежнему романтическим бегством от реальной действительности.

Гражданская поэзия в руках наиболее значительных ее

представителей стала подлинно реалистической, но рядовые

гражданствующие барды зачастую были такими же эклектиками, как

и поэты «чистого искусства», а в покорности условностям еще их

превосходили. Такова, например, плоская и скучная поэзия очень

милого и почтенного А. Н. Плещеева (1825–1893), разделившего

участь Достоевского в качестве члена кружка петрашевцев, а позднее

одного из самых почитаемых ветеранов великой эпохи. Большинство

гражданских поэтов были радикалами разных толков, но одним из

первых и лучших был славянофил Иван Аксаков; его

публицистические стихотворения, написанные в сороковых и

пятидесятых годах, в которых он призывает русских интеллигентов к

труду и дисциплине и яростно нападает на обломовско-рудинскую

неумелость и лень, великолепны по своей неприукрашенной и

целенаправленной силе. Его повествовательная реалистическая поэма

Бродяга (1852) была первой русской поэмой о крестьянской жизни,

во многом предварившей Некрасова. Много общего с аксаковской

имеет поэзия Алексея Михайловича Жемчужникова (1821–1908),

двоюродного брата Алексея Толстого, его соавтора по «Козьме

Пруткову». Серьезные стихи он стал писать уже в старости (первый

их сборник вышел в 1892 г.). Они вдохновлены негодованием на

поколение восьмидесятых годов, отказавшееся от высоких идеалов

эпохи реформ. Несколько жесткая, металлическая, эта поэзия

привлекает нравственной серьезностью и чистотой звука.

Несколько менее гражданственна и более эклектична поэзия

Ивана Саввича Никитина (1824–1861), который, как и Кольцов, был

сыном воронежского торговца. Его лирические стихи о природе не

отличаются оригинальностью и сами по себе обеспечили бы ему