История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 48

содержатся в ряде его книг – В мире неясного и нерешенного (2 т., 1901), Около

церковных стен (1906), Русская церковь (1906), Темный лик ( Метафизика

103

христианства; 1911) и Люди лунного света (1913). Размышления Розанова о

египетской религии появились в серии статей, написанных в последние годы

его жизни ( Из восточных мотивов). В политике Розанов остался

консерватором. И хотя в глубине души он был совершенно аполитичен, для его

консерватизма были свои причины. Агностицизм радикалов, естественно,

отталкивал его глубоко мистичный и религиозный ум. Необычайно

независимый мыслитель, он ненавидел их принудительную одинаковость. Как

имморалист – презирал их унылую респектабельность. К тому же он был

прирожденным славянофилом: человечество существовало для него, только

поскольку оно было русским (или еврей ским, но его отношение к евреям было

двойственным), – и космополитизм интеллигенции был ему так же противен,

как ее агностицизм. Кроме того, в течение многих лет он получал признание и

поддержку только справа: от Страхова, от Суворина, потом от декадентов.

Радикалы перестали считать его презренным реакционером только после 1905 г.

Однако события 1905 г. как-то смутили Розанова, и некоторое время революция

его притягивала главным образом кипучей юностью революционной молодежи.

Он даже написал книгу Когда начальство ушло, полную похвал

революционному движению. Однако в то же время он продолжал писать в

своем обычном консервативном духе. Какое-то время консервативные статьи в

Новом времени он подписывал своей фамилией, а радикальные в прогрессивном

Русском слове – псевдонимом В. Варварин. Такая непоследовательность для

него была в порядке вещей. Политика представлялась ему такой

незначительной, что ее нельзя было рассматривать sub specie aeternitatis (с

точки зрения вечности). В обеих партиях Розанова интересовали только

индивидуальности, их составляющие, и их «вкус», «аромат», «атмосфера».

В Республике Словесности это мнение не разделяли, Петр Струве обвинил

Розанова в «моральной невменяемости» и ему опять стали угрожать бойкотом.

Между тем гений Розанова возмужал и нашел собственную характерную

форму выражения. В 1912 г. появилось Уединенное, почти на правах рукописи .

В каталоге Британского музея написано, что эта книга состоит из «афоризмов и

коротких эссе». Но это описание не дает представления о невероятно

оригинальной форме Уединенного. Составляющие книгу отрывки звучат живым

голосом, потому что они не выстроены по правилам традиционной грамматики,

а построены со свободой и разнообразием интонаций живой речи – голос часто

падает до едва слышного прерывистого шепота. А по временам ничем не

стесненный голос достигает подлинного красноречия и мощного

эмоционального ритма. За этой книгой последовали Опавшие листья (1913) и

Короб второй (1915), написанные в той же манере. Причудливая и, как он сам

говорил, «антигутенберговская» натура Розанова странно выражается в том,

что, помимо этих книг, самые лучшие его высказывания находишь там, где не

ждешь: в примечаниях к письмам других людей. Так, одна из его величайших

книг – издание писем Страхова к Розанову ( Литературные изгнанники, 1913), –

в примечаниях высказаны гениальные и совершенно оригинальные мысли.

Революция 1917 г. была для Розанова жестоким ударом. Сначала он

испытал тот же мимолетный энтузиазм, что и в 1905 г., но скоро впал в

состояние нервного расстройства, продолжавшееся до самой смерти. Уехав из

Петербурга, он поселился в Троице (Троице-Сергиевский монастырь под

Москвой). Он продолжал писать, но при новом правительстве за его книги

денег не платили. Последнее произведение Розанова Апокалипсис нашего

времени (апокалипсис русской революции) выходило в Троице в виде брошюр

очень маленьким числом экземпляров и сразу стало редкостью.

104

Два последних года жизни Розанов провел в нищете и невзгодах. На

смертном одре он наконец примирился с Христом и умер, получив причастие, 5

февраля 1919 г. (по новому стилю). Так что его слова из Опавших листьев

сбылись: «Конечно, я умру все-таки с Церковью, конечно, Церковь мне

неизмеримо больше нужна, чем литература (совсем не нужна), и духовенство

все-таки всех (сословий) милее».

Религия – его натуралистическая религия пола и продолжения рода – была

основным в Розанове. Прежде всего она была религией брака и семьи,

моногамной религией, в которой ребенку принадлежит такая же большая роль,

как жене. Розанов был проникнут глубоким уважением ко всему, связанному с

православной церковью, – к ее службам, святым, поэзии, священству. Он

бесконечно сочувствовал самой сути христианства и его аскетичному и

пуританскому идеалу. Но в глубине его сердца была религия, включавшая в

себя как христианство, так и натуралистическую религию. Чувство общности

со вселенной было главным элементом его религии – religio, pietas.

Христианство привлекало Розанова как религия и в то же время отталкивало

как враг другой религии – религии жизни. Особенно интересно в Розанове – и

это сближает его с Достоевским – своеобразное отношение к морали. Он был

глубоким имморалистом и в то же время превыше всего ценил сочувствие,

жалость и доброту. Нравственное добро существовало для него только в виде

естественной, непосредственной, неразрушимой доброты. Ему не нужны были

ни системы, ни логика. Он был насквозь интуитивен: по глубине интуиции с

ним никто из писателей не может сравниться, даже Достоевский. Этот дар

отражается на каждой странице его произведений – от Легенды о Великом

Инквизиторе до Апокалипсиса нашего времени, – но больше всего там, где он

говорит о религии и живых людях. Человеческая личность была для Розанова

высшей ценностью – только она приравнивалась к религии. И страницы,

посвященные живым людям, ни с чем не сравнимы. Укажу только два примера

(слишком длинных, чтобы цитировать) интуиции и стиля Розанова – последние

три страницы из В мире неясного и нерешенного, где он говорит о разнице в

отношении церкви к шести таинствам Нового завета и к единственному

древнему таинству – браку, – и кусочек о Владимире Соловьеве (с точки зрения

стиля достижение русской прозы, непревзойденное со времен Аввакума),

типично для Розанова помещенный в примечаниях к письмам к нему Страхова

( Литературные изгнанники).

Разумеется, стиль Розанова – более чем любого другого писателя –

непереводим. Главное в нем – интонация. Для передачи интонации Розанов

пользуется разными типографскими средствами – кавычками, скобками, – но на

другом языке эффект теряется: слишком специфичны русские интонации,

слишком велико богатство эмоциональных обертонов и оттенков, пропитанных

русским духом. Вот как пишет Розанов о себе и о вселенной (в примечании к

одному из писем Страхова):

Есть у меня (должно быть) какая-то вражда к воздуху, и я совершенно не

помню за всю жизнь случая, когда бы «вышел погулять» или «вышел пройтись»

ради «подышать чистым воздухом». Даже в лесу старался забиться поскорее

в сторонку («с глаз» и «с дороги»), чтобы немедленно улечься и начать

нюхать мох или (лучше) попавшийся гриб, или сквозь вершины колеблющихся

дерев смотреть в небо. Раз гимназистом я так лег на лавочку (в городском

саду): и до того ввинтился в звезды, «все глубже и глубже», «дальше и