Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич - Страница 65

Панцырня сказал:

— Вот, ей богу, коли ещё месяц просидим так-то, я к Утюгову на Сучан подамся!.. Слышал, поди, там к черту пути взорвали… Почитай, неделю поезда не ходили! У Кневичей каппелевцам жару дали, в плен двух офицеров взяли…

Успехи собратьев по оружию, которым посчастливилось быть в местах непосредственного соприкосновения с противником, видимо, были хорошо известны топорковцам, потому что вслед за словами Панцырни послышались голоса:

— На прошлой неделе японский поезд под Ипполитовкой спустили под откос… Вот это партизанское дело!

— А на шестьдесят первой версте!

— А под Кангаузом!

Панцырня убеждённо сказал:

— Уйду, право слово, уйду… К Утюгову, а то к Сиротникову.

— Мели, Емеля, твоя неделя! — недовольным голосом оборвал Панцырню один из партизан. — «Уйду, уйду»! Ну и иди! Ты что думаешь, коли ты партизан, так на тебя и управы нету? Куды хошь, туды и пошёл? Нет, паря, это не дело! В головке-то тоже люди сидят… У них план-то, поди, такой — на весь край, где когда драться, а когда где и схорониться!

Виталий присмотрелся к говорившему. Это был крепкий партизан, лет пятидесяти пяти. Слова Панцырни, видимо, всколыхнули старый спор о дисциплине, потому что Панцырня, махнув рукой, сказал:

— Ну, вы, дядько Колодяжный, сейчас заведёте свою погудку… Да мы-то не солдаты, а партизаны! Надо все-таки понимать!

— Ты пойми! — с сердцем сказал Колодяжный. — А я-то учёный! По-моему, как ружьё в руки взял, так уж и солдат! Вот что!

Никто не поддержал Панцырню в этом споре. Но один партизан со вздохом сказал:

— Поди-ка, до зимы так досидим?

— Может, ничего и не будет? По домам пойдём, другие за нас своими боками отвоюют! — выкрикнул из толпы совсем мальчишеский голос.

Виталий оглянулся, но не мог увидеть говорившего.

— Будет! И скорее, чем мы ждём!

— А ты откудова знаешь?

— У них в городу наперёд все знают.

Виталий огляделся. Кряжистый Колодяжный, с седоватой курчавой бородой, окладкой лёгшей на воротник, из-под лохматых бровей вприщурку наблюдал за говорившими. Бонивур спросил его неожиданно:

— Слышь, отец! Какая погода, по-твоему, завтра будет?

Партизан повёл на него бровями:

— Утром ясно будет, ветрено… А к вечеру, видно, насуропится… Кабы к ночи дождичка не было… Так, что ли, кум Лебеда? — обернулся он к партизану чуть помоложе, с лукавой искоркой в голубых глазах.

Тот не спеша отозвался:

— Эге ж, кум!

— А ты, отец, откуда знаешь? — спросил Бонивур Колодяжного.

Лебеда ответил за кума быстренько:

— В небо кровинкой брызнуло с вечера — быть с утра ветру. Дым-то стелется не по земле, а пеленой плывёт выше росту, стало быть, воздух воложный — вода в ём стоит. На мокро ветер с восхода пойдёт, с Татар, а оттоль завсегда дождя жди.

Виталий спросил партизан:

— Правду говорят дядьки?

— А то что!.. Они все приметы знают.

Виталий выдержал паузу:

— Вот и на войне свои приметы есть. По этим приметам выходит: скоро начнутся решительные действия.

— Это какие же приметы?

— Белые формируют части. Подтягивают войска. Усилились аресты подпольщиков. Боеприпасы перебрасывают к Иману. Укрепили свои части, которые стоят против НРА… Пулемётов подбросили, пушек. Японские советники в полки и даже батальоны приставлены.

Лебеда вставил:

— И то!.. Коли в солдаты молодёжь берут, значит много людей надо.

Тебеньков, блестя живыми чёрными глазами, тронул Бонивура за рукав:

— А в городе-то что делают товарищи?

Из темноты донёсся насмешливый возглас:

— Не слыхал, что ли: в подполье сидят… Пережидают!

Лёгкий хохоток обежал толпу. Рассмеялся и Виталий.

— Ну, наше подполье не совсем походит на то, в котором можно отсидеться. Я в нем два года находился. Если хотите, могу рассказать.

— А ты-ка дядю Колю знаешь? — спросил кто-то.

— А Нину и Семена, верно ли, обманом у белых взяли?

Вопросы эти показали Виталию, что за насторожённой насмешливостью у спрашивающих стояло и любопытство, и уважение к неведомым собратьям там, в городе. Здесь, вдали от Владивостока, он совсем по-новому ощутил и опасности, и дружбу, и товарищей, и радости. И Алёша с Таней, и Антоний Иванович с Квашниным, и Ли, и Степанов, и начало забастовки, и освобождение Нины и Семена так ярко представились ему! Сердце его тягостно сжалось от тоски по людям, с которыми сжился он. Ему захотелось рассказать обо всем, что с такой ослепительной силой вдруг вспыхнуло в его мозгу.

Темнота поглотила его собеседников. Виталий уже не различал их фигур.

— Белые не могут нас победить, — тихо сказал он. — За рабочим классом — сила… и правда. Правда подпольщикам твёрдость даёт. Правда и вас в тайгу привела… Взять, к примеру, первореченский бронецех: белые на шее сидят, но рабочие своё дело делают… А ведь смерть за углом ходит…

…Тишина, прерываемая лишь короткими вздохами да треском разгоревшейся цигарки, показала Виталию, как близко к сердцу принимают партизаны все, о чем он рассказывал.

— Выходит, в городе-то каждый день война? — вздохнул один, разминая затёкшую ногу.

Голос Топоркова прервал рассказ Бонивура:

— Эй, Виталий! Гляди-ка, ночь уже.

В шалаше командир хлопнул Бонивура по плечу.

— Слушал я тебя. Очень ясно ты говоришь. Нашим потрафил… Про город ладно рассказал, к месту. А то у нас многие, как бирюки, в лесу зажились, думают, что кроме них, и другой силы нигде нету…

Утром Топорков позвал Виталия:

— Слышь-ка, пошли со мной!

Они миновали посты. По ложбине спустились к речке. Пошли вдоль берега, поросшего кустарником, на жёлтых стеблях которого росли сиреневые цветочки. Топорков молчал, изредка поглядывая на Бонивура. Виталий ухватился за один стебелёк, машинально дёрнул его. Стебель изогнулся в его руке, но нисколько не подался. Виталий дёрнул сильнее. Однако и на этот раз ему не удалось выдернуть стебель. Виталий остановился. В двух шагах остановился и Топорков.

— Что, каши мало ел? — усмехнулся он.

Виталий озадаченно посмотрел на командира. Ухватившись за стебель покрепче, он дёрнул изо всей силы, но с тем же результатом: корень плотно сидел в земле.

— А ты посильнее! — подзадорил Топорков.

Виталий, уже ожесточась, принялся тянуть стебель. Однако, сколько ни напрягал он силы, растение не поддавалось ему, гибкие его прутья были необычайно крепки, корни цепки.

— Не трудись! — сказал Топорков. — Видно, в деревне не жил! Это держи-корень, леспедеца по-учёному… За землю держится, как мужик, до смерти!

— Хорошо сказано! — заметил Бонивур.

— У нас мало говорят, а как скажут, так на всю жизнь.

Топорков дошёл до песчаной косы у переката.

— Давай искупаемся!

Он скинул с себя вооружение, одежду и бросился в воду. Виталий не заставил себя упрашивать. Они поплыли. Топорков плыл сажёнками, сильно ударяя руками и наполовину высовываясь из воды. Виталий быстро догнал и обогнал его. Топорков удивлённо сказал:

— Эка штука! Да ты как плаваешь-то, не по-нашему… По-каковски это?

— У моряков выучился! — ответил Виталий, плывя кролем.

— Чудно! — сказал Топорков и прищурился. — Смотри-ка ты! А главное, тихо, ничего не слышно… Так плавать — только посты снимать. Ты, паря, ребят наших этому-то плаванью научи.

Искупавшись, они оделись. Топорков взял свой карабин.

— Ну, комиссар, во-он сорока сидит, на сучку… Дай-ка ей!

Не слишком уверенно Виталий взял карабин. Он приложился, тщательно, как ему казалось, прицелился, нажал спуск. Грохнул выстрел. Сорока лишь перелетела на другое место. Виталий недоумевающе смотрел на птицу Топорков усмехнулся в усы.

— Дёргаешь, дорогой… Коли у нас все так будут стрелять, белым да япошкам спокойная жизнь настанет.

Виталий смутился. Топорков взял у него карабин.

— Дай-кось я ей помогу свалиться!

Он вскинул ружьё. Почти одновременно с выстрелом сорока, распластав уродливо крылья, упала вниз.