Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич - Страница 86

Когда молебен окончился, архиепископ Мефодий вышел на амвон с крестом. Толпа зашевелилась. В наступившей тишине было слышно, как в алтаре кашляет снимавший облачение иерей, служивший вместе с Мефодием. Архиепископ неодобрительно прислушался к кашлю, нахмурился и сказал:

— Братья христиане, православные, чада мои! С давних времён, когда свет Христовой веры осиял мрак язычества, крёстное знамение стало символом силы божией!

Архиепископ перекрестился. Вслед за ним широко перекрестился и Дитерихс и все сопровождавшие его чины. Перекрестился Суэцугу. Перекрестился Караев, подумавший при этом: «Ну, пошёл теперь турусы на колёсах развозить… Жрать хочется до смерти!»

Краска бросилась в лицо архиепископу. Он заговорил о большевиках, и проклятия посыпались с его бескровных старческих уст. Все громы и гневы господни обрушил он на большевиков. Одного языка ему не хватило, и он проклинал их по-русски, по-старославянски и по-латыни. — Ого! — с уважением покосился на Мефодия Мак-Гаун. — Кажется, он кое-что умеет!»

— Ныне настало время, — воскликнул Мефодий, — для «крестового» похода, похода под священным знаком креста, на большевиков и пожать жатву господа, ибо время приспело!

Тут Дитерихс решительно прошёл по красному ковру к амвону.

Поймав руку архиепископа, он деловито приложился к кресту и сказал:

— Благослови, владыко, на дело! — И поцеловал руку Мефодия.

Вечером генерал подписал приказ о наступлении. Оно должно было начаться шестого сентября. «На Москву, русские воины! — начинался этот приказ. — На Москву, воины Земской рати!»

Первого сентября ночью об этом приказе узнал дядя Коля. Второго под видом путевой корреспонденции — «проследовал поезд No…» — этот приказ дошёл до Имана. Письменное сообщение о приказе, дублировавшее то, которое перестукивали железнодорожные телеграфисты, было доставлено третьего числа в штаб НРА — Пятой армии. Ответ прибыл четвёртого.

И дядя Коля благословил на дело свою невидимую армию.

Наседкино было расположено в удобном месте.

Шоссе, соединявшее Никольск-Уссурийский с Владивостоком, просматривалось с невысоких холмов, окружавших село. Железная дорога проходила в десяти верстах южнее села. А в одиннадцати верстах был железнодорожный мостик. Повредив его, можно было нарушить сообщение на этом участке пути. Место указал Любанский.

Подвижной отряд партизан на конях подошёл к селу на рассвете. Мёртвая тишина стояла в этот час. Даже собаки не тявкали. Спокойствие обнимало село. Партизаны спешились возле избы Жилиных, выжидая, когда второй отряд обойдёт село с другой стороны.

Из избы напротив выскочил Вовка Верхотуров. Справив малую нужду, он остановился, рассматривая партизан слипавшимися глазами. Не надо было спрашивать, кто такие эти люди, опоясанные ремнями, с винтовками и гранатами у пояса: своим видом они сказали Вовке все. Сон мгновенно слетел с него. Обрадованный, он принялся барабанить в окна своей избы и закричал что есть силы:

— Мамка! Степанида! Батенька! Наши пришли!

— Замолчи ты, чертёнок — цыкнул на него Панцырня. — Эко, глотку разинул… Сыпь домой, а то я тебя!

Парнишка побежал в избу. В это время из одного окна выглянул какой-то рыжеусый мужчина. Разглядев партизан, он тотчас же скрылся. В другом окне показались головы двух девушек; потом, растолкав их, выглянул старик Верхотуров. А через минуту, уже в штанах и сапогах на босу ногу, выскочил опять Вовка.

— Вы белых ищите? — закричал он через улицу.

Старшая из девушек, выглядывавших из окна, низким голосом крикнула:

— Да у нас один проживает. Идите сюда! — махнула она рукой. — Я пока его попридержу! — И голова её скрылась из окна.

Выскочил на улицу и старик Жилин, придерживая рукой расстёгнутый воротник рубахи, обнаживший покрытую седыми волосами грудь.

Партизаны разделились на несколько групп.

Жилин сказал:

— У Верхотуровых, напротив, один живёт.

Оттуда выскочила девушка, что обещала придержать белого. Басистым голосом она сказала:

— Удул, черт плешивый!.. Эво-он, через огороды чешет!

На задах мелькала белая фигура.

…Нина, кивнув двум партизанам, бросилась догонять беглеца, вслед за ним перескакивая через прясла.

Но уже кто-то кричал истошным голосом на другом конце деревни. Заржали кони. Какие-то фигуры замаячили в пролёте улицы. Хлопнул выстрел, другой, затем пошла стрельба пачками.

Тотчас же зашевелилось все село. То в одном, то в другом доме открывались окна, в них появлялись растрёпанные со сна крестьяне. С изумленнно-вопросительным выражением они оглядывали улицу и вслед за тем выскакивали, на ходу натягивая одежду.

— Прячьтесь! — кричал Виталий. — Заденет! Не слышите разве, стрельба идёт!

— А-а! Своя не тронет, чужая отскочит! — ответила Верхотурова басом и степенной походкой пошла по направлению выстрелов.

Туда же устремилось и все население деревни, разбуженное неожиданной суматохой. Так надоели белые сельчанам, что, не боясь случайностей, побежали они, чтобы видеть, как партизаны заберут белых в плен.

Рыжеусый, однако, успел предупредить кавалеристов. В чем попало белые вскакивали на коней и, нещадно хлеща, гнали их за поскотину. Коновязь стояла неподалёку от избы Наседкиных, знакомой Виталию. Трое кавалеристов засели за избой и открыли стрельбу. Остальные выводили коней. Одного подстрелил Панцырня. Но момент был упущен. Кавалеристы уходили врассыпную. Гикая на коней, помчался за ними десяток партизан. Топорков морщился:

— Черт возьми! Один оголец всю музыку испортил!

— Ничего, у брода их задержат Олесько с Чекердой! — сказал Виталий. — Там полк можно остановить, коли на шоссе пойдут.

На рысях партизаны погнали коней вслед.

Брод, однако, пустовал.

Размётанные камни, ещё не успевшие обсохнуть, и вырванная копытами трава были свидетелями того, как летели через брод обезумевшие кони, нахлестываемые нагайками. Полусотня ушла на шоссе.

А по траве, вскопыченной лошадьми, ползал Олесько. Он пытался встать, опираясь о землю руками, плевался кровью и хрипел. Глаза его с бешеной злобой были устремлены на другой берег. Винтовка с прикладом, разбитым в щепы, валялась неподалёку.

Партизаны бросились к Олесько.

— Что случилось, сынок? — спросил Топорков.

Едва слышно парень отвечал:

— Как они показались, я бросился наперерез. «Не уйдёте, говорю… гады!» Сбили с ног, смяли. Вот.

— Да ты почто не стрелял? — со злостью, которой не могла смягчить и жалость к Олесько, закричал Топорков.

— Зачем же ты выскочил из засады? — спросил и Виталий, поглядывая на укромное место, которое он сам выбирал для засады.

— Злоба… меня… обуяла. Думаю: покрошу гадов… своими руками.

— А где Чекерда? Он же тебя страховал?

— Ушёл… Говорит: «Перебьют всех… и руки не приложишь!» Да и я бы… коли не подскакали бы…

Колодяжный глухо сказал:

— Старикам бы тут стоять.

Виталий оглянулся, ища глазами Чекерду. Но тот уже и сам подошёл к Олесько. Он со страхом смотрел на то, как тужится парень говорить, но каждое слово выталкивает у него изо рта алую кровь в пузырьках пены.

— Лёгкие порвали! — сказал Лебеда, который принялся было перевязывать Олесько. — Ишь, руда с пузырьками.

Виталий смотрел на Чекерду. Поражённый страданиями Олесько, виня себя в этом, парень готов был принять любое наказание.

Олесько положили на устроенные из тальника носилки.

— Ты понимаешь, Чекерда, что ты наделал? — спросил Виталий. — Вы получили приказ перенять белых на броде и не допустить их переправы?

Чекерда, не отрывавший глаз от тёмных пятен, окрасивших траву и камни на том месте, где ползал Олесько, тихо сказал:

— Получили.

— А вышло что? Один в село побежал — как бы, видишь, без него не кончили войну! Второй одной злобой хотел врагов взять. Приказу, значит, грош цена? Так как же ты думаешь против белых воевать? Скажи мне!