На речных берегах - Семаго Леонид Леонидович - Страница 34

А солнце уже поднялось за туманом, разогнало белесую мглу, и его первый луч сразу преобразил мир, вернув ему все краски и добавив к ним сверкание искр в дождевых каплях. Тут же обрадованно свистнул-пискнул зимородок, бултыхнулся со столбика в воду, выскочил и помчался над рекой, сияя бирюзовой спинкой, словно синий огонек. Повис, трепеща крыльями, у крайних лопушков, присмотрелся, прицелился и камнем упал в маленькое оконце среди круглых листьев.

Поднялась в это время к тому же первому лучу стайка маленьких красноперок из зеленой глубины, и одна из них, сверкнув серебряным боком, исчезла в клюве зимородка. Довольный первой охотой, он долго сидел на одной из любимых веток, как бы борясь со сном или, наоборот, подремывая, сытый. Может, это была молодая птица, может, взрослая из уже распавшейся семьи: в последние дни лета и те и другие живут отшельниками, сторонясь или избегая своих. Зимородков и летом редко увидишь вдвоем, осенью же только в одиночку.

С первого до последнего дня своего пребывания на реке зимородок — самое яркое ее украшение. Но в самых людных местах он осторожен и умеет оставаться незаметным. На тихих речках с незатоптанными берегами он доверчив, открыто носит рыбешек в нору, присаживается на кончики рыбацких удилищ, охотится около лодок, где рыбаки прикармливают рыбу. Выкопав весной на уединенном береговом обрывчике гнездовую норку, зимородок не покинет ее, если с началом купального сезона она окажется в самом центре оживленного пляжа. За добычей он будет летать на заросшие старицы и приносить ее птенцам в тот короткий миг, когда у норки никого не будет. Влетит в нее с разлета, не прицеливаясь, вылетит, как маленькая синяя ракета, и засвистит только на середине реки, уносясь к дальнему берегу. Если бы не свистел, то видели бы мы его еще реже, а то, как кулик-перевозчик, полетел — и обязательно засвистел.

На приглянувшемся зимородку добычливом, рыбном местечке с чистой водой, с хорошими присадами для отдыха и подкарауливания может не оказаться ни одного обрывчика, мало-мальски пригодного для устройства норки или даже двух, если у него две семьи. Тогда птица осмотрит ближние окрестности, полетает по лесу и что-нибудь подходящее найдет: весеннюю промоину, яму, где брали глину, глыбу выворотня с неосыпавшейся землей. На слабых песчаных почвах, где высоки грунтовые воды, ветер чуть ли не ежегодно выворачивает одну-две сосны или березы с корнями и огромным комом земли на них. В таких глыбах копают зимородки норы, быстро запоминая прямую дорогу к реке и обратно. Промчится синей искрой сквозь густой подлесок, не поднимаясь в свободное пространство между стволами, отдаст рыбешку и, не мешкая, над землей мчится назад.

Когда низовья Воронежа стали водохранилищем, большинство зимородков-старожилов оказались в положении бездомных: осталось лишь несколько высоких обрывов на правобережье. Зимородкам до того туго пришлось в первую весну, когда река стала водохранилищем, что один из них прилетел на жилой кордон и начал долбить стену ямы, которую лесник копал под погреб. Как только уходил отдыхать человек, из кустов вылетал зимородок и торопливо принимался за свою работу. Тогда лесник прикрыл яму досками и, пока зимородок недоумевал, куда все делось, срезал лопатой две оплывшие блиндажные стенки и подождал, пока обрадованная птица начала ковырять одну из них.

Привычно связывать слово «гнездо» с уютной, мягкой, сухой колыбелью. У зимородка в доме что ни весна — наводнение, особенно на реках с невысокими берегами. И потому там всегда сыро и нет никакой дополнительной вентиляции. На дне земляной пещерки лежат яйца. Они, как и у других птиц-землекопов, чисто-белого цвета, без рисунка, и удивительно похожи на идеально окатанные огромные жемчужины, скрытые под землей от прямых лучей солнца, чтобы не погасла их нежная розовинка, просвечивающая сквозь тонкую скорлупу. Совсем голышом, без единой пушинки вылупляются из яиц птенцы и одеваются пером довольно поздно.

Влетая стремительно в нору, птица мгновенно попадает из яркого, солнечного мира в темноту, заслоняя свет в узком коридоре своим корпусом. Быстро семеня коротенькими ножками, она добегает до пещерки и отдает рыбешку очередному птенцу. Все птицы, выкармливающие птенцов, соразмеряют величину добычи или куска с ростом птенца. Маленьким дают кусочки поменьше, понежнее, большим — как себе. Зимородок может сунуть слепому птенцу уклейку или красноперку, которая длиннее всего птенца с его клювом. Бывает так, что рыбешка наполовину, а то и больше торчит изо рта голого малыша, едва вмещаясь головой в его желудок. Особого неудобства птенец не испытывает, и рыбешка, постепенно перевариваясь и растворяясь, в конце концов целиком исчезает в его утробе.

Бывают, однако, и трагические случаи, когда родитель сунет птенцу, не примерившись, слишком крупную, толстую плотвичку, а тот, стараясь проглотить привычный на вкус корм, душит сам себя. Случаи такие чрезвычайно редки, но пишу я о них не понаслышке, а будучи сам очевидцем такого происшествия на мещерской речке Пре.

Свои норы за все время пребывания в них птенцов зимородки не чистят. Если что и прилипнет к перу, птица, выскакивая наружу, особым образом рикошетирует о воду, смывая грязь.

Зимородок у нас не задерживается, не остается даже до самых ранних заморозков, хотя были случаи, когда птицу видели на незамерзающих быстряках зимой. Она и весной возвращается не первой, а когда зимы и в помине уже нет, когда входят в берега реки, когда посветлеет и немного согреется вода и выйдут на мелкие места косячки красноперок, уклеек, плотвичек. Ласточки-касатки дольше зимородка на родине живут, а он и настоящей золотой осени не видит ни на хоперских, ни на донских берегах, и приветливые дни бабьего лета проходят уже без него. 

На Дону у Сторожевого

Высокие вечерние облака так и провисели над полями и Доном до утра, и когда в узкой щели между ними и горизонтом на несколько мгновений появилось восходящее солнце, розоватым светом озарилась отвесная меловая стена правого берега и теплыми красками запестрел разноцветный осенний лес, в котором на несколько тысяч дубов и кленов растут только две березы. Сама река еще оставалась в тени береговых ивняков, и в ее зеркально гладкой ленте отражались только облака да десятки длиннохвостых сорок, летевших из заречного сосняка к селу. Каждой хотелось поскорее осмотреть дворы и улицы, где ежедневно живились по утрам, закрепляя права и на зимнее владение.

Село это называется Сторожевым по старинной Сторожевой поляне, откуда в давние времена следили за татарами. Что снизу смотреть на высокий, крутой берег, что сверху — на реку и донские луга и старицы, в любое время года поражают великолепие, величие и неповторимость пейзажа.

Вечером и ночью под спокойным сиянием полной луны дикими и неприступными кажутся вздымающиеся над Доном кручи, и это впечатление не исчезает, несмотря на сотни разноцветных огней атомной электростанции на левом берегу. Немного отступя от реки многометровой стеной поднимается белый яр, названный Обвалом. Глыбы давнего обвала лежат у его подножия, полузаросшие и позеленевшие. В этом месте ни пахать, ни сеять, ни косить нельзя. Пройдет стадо, пощиплет на ходу редкую травку, а все остальное достанется сусликам, чьи старые и свежие норки попадаются чуть ли не на каждом шагу. Около каждой — маленький, в несколько горсток, бугорочек искрошенного мела. Суслиные норы — жилье не только самих хозяев: живут в них и целые полчища зеленых жаб. Нигде больше не встречал я такого множества взрослых жаб, как в этом месте. Теплыми вечерами золотой осени звучат на склонах их тихие, минорные трели. И словно разжалобившись этими голосами, нет-нет да и всхлипнет на обрыве одинокий сыч. Ночью, куда ни посветишь фонариком — черноглазые степенные жабы сидят у норок или ходят неторопливо, разыскивая добычу. К рассвету исчезают, словно призраки, а днем вылезают снова — греться в еще теплых лучах ласкового солнца.