Долгий путь в лабиринте - Насибов Александр Ашотович - Страница 163

Шеф гестапо вышел из-за стола, пожал руку Остеркампфу.

— Молодец, — сказал он. — Получишь награду: медаль и деньги. Повышать в должности не буду — ты на месте, хорошо делаешь свое дело. Теперь иди!

Оставшись один, Мюллер вернулся к документам, взял фотографии недавнего постояльца «Кайзерхофа», доставленные из управления пограничной полиции. Имя, конечно, вымышленное, как и гражданство Швейцарской конфедерации. Это русский, кадровый русский разведчик. Можно только догадываться, какими связями оброс он здесь, в Германии, сколько успел сделать за десятилетия работы на Западе!..

Вошел адъютант, положил на стол пакет. Там было заключение судебно-медицинской экспертизы. Целленлейтор был убит без применения огнестрельного оружия. Ему нанесли удар в горло, сильный удар, порвавший хрящи гортани и сместивший шейные позвонки. К акту экспертов был приложен рентгеновский снимок.

Мюллер долго рассматривал снимок. Казалось, силился что-то припомнить.

Вот он позвонил. Секунду спустя позвонил снова, несколько раз подряд. Вбежал встревоженный адъютант.

— Дело о нераскрытом убийстве двух работников СД, мужчины и женщины!

Адъютант вопросительно посмотрел на шефа.

— Весна 1939 года… Они были убиты в собственном коттедже, дом сожжен после взрыва газа! — Мюллер почти кричал. — Быстрее поворачивайтесь!

Папки с документами были принесены. Шеф гестапо стал торопливо листать бумаги. Вскоре нашел нужное — пачку рентгенофотографий трупа Бориса Тулина.

Да, он не ошибся. Оба раза применялся тот же прием: удар в горло, косой удар спереди, слева. Будто действовала одна рука.

В эти минуты за пятьдесят с лишним километров от Берлина, в местечке со странно звучащим для русского уха названием — Кляйн-Махно, умирал старый чекист Кузьмич.

Он был без сознания. Все силы ушли на то, чтобы покинуть отель, ставший ловушкой, когда внезапно осложнилась болезнь, выбраться из него и в течение часа пробыть на вокзале — не впасть в беспамятство, дождаться, чтобы подъехал почтовый грузовичок с двумя немецкими антифашистами.

С тех пор он почти не приходил в себя — метался в жарком чахоточном огне, сжигавшем остатки легких…

Сейчас он затих, вытянулся на своем ложе в пустом подземном гараже домика на самом краю поселка, лишь изредка вздрагивал, ловя воздух широко открытым ртом.

Те, кто сидел у изголовья, ничем не могли помочь. Не смели вызвать врача. Один из них, шофер почтового грузовика, понимал, что это конец: семь лет назад он потерял мать, скончавшуюся от туберкулеза, ее последние часы были такими же, что и у человека, лежащего сейчас на сдвинутых вместе ящиках из-под маргарина… Второй еще на что-то надеялся, шептал Кузьмичу ободряющие слова… Он был руководителем небольшой группы подпольщиков и радистом, как Эссен.

Послышались осторожные шаги. Подпольщики встали у выхода, подняли обрезки водопроводной трубы — единственное свое оружие.

Вошел Энрико. Эти последние дни он навещал Кузьмича лишь урывками: после того как отделение Тилле было передано абверу, работы прибавилось — группа готовилась к переезду на побережье Черного моря.

Он молча подсел к лежащему, взял его руку.

В следующую секунду он вскрикнул, сорвал фонарь, висевший на вбитом в стену гвозде, приблизил свет к лицу Кузьмича.

Широко раскрытые глаза старика неподвижно глядели в потолок. Полотенце, которое несколько минут назад положили ему на лоб, валялось на полу под изголовьем.

Глубокой ночью вернулись оба немца. Два с половиной часа назад они отправились в лес и вот теперь закончили работу и пришли.

— Надо бы обыскать карманы, — сказал радист.

Ответа не последовало, и он, передав лопату товарищу, осмотрел одежду Кузьмича, снял часы с его руки. Все это было вручено Энрико.

— Дайте огня!

Второй подпольщик достал зажигалку. Вспыхнул крошечный огонек. Энрико сжег документы Кузьмича.

Покойного завернули в серое байковое одеяло. Немцы приготовились взять его.

— Я сам, — сказал Энрико.

Он поднял Кузьмича на руки, направился к выходу.

На воле было безветренно. Шел снег. Крупные рыхлые хлопья неслышно ложились на землю.

Вскоре они дошли до леса, еще через полчаса оказались у вырытой могилы — комья земли на ее краю уже только угадывались под снегом.

Энрико стал на колени, осторожно опустил свою ношу. Откинул край одеяла и поцеловал Кузьмича в лоб, в отвердевшие на морозе губы.

Немцы были сзади, шагах в десяти. Ждали, чтобы Энрико простился с товарищем, выплакался наедине.

Но Энрико стоял перед Кузьмичом и молчал.

Наконец поднялся с колен, побрел в сторону, остановился у деревьев на краю поляны.

Он слышал за спиной шорох шагов подпольщиков, тяжелое прерывистое дыхание.

Потом застучали лопаты о грунт, стала сыпаться земля.

Он обхватил древесный ствол и заплакал, уткнув лоб в шершавую холодную кору.

Обернулся, когда все смолкло.

Ничто не указывало на то, что несколько минут назад здесь погребли человека. Разве что снег у подножия толстого бука лежал комьями, а не пеленой, как на всей поляне. Но снегопад продолжался, к утру должен был скрыть и этот последний след.

— Мы заметим место, — сказал радист. — В первый же сеанс связи я передам в Центр…

Энрико кивнул.

— Мы всегда будем помнить о нем, товарищ…

Энрико вынул из кармана часы Кузьмича.

— В память о нем, — сказал он, передавая часы радисту.

— Я сохраню их, — проговорил руководитель подпольщиков. — Если уцелею, верну его родственникам, когда они приедут в новую Германию.

«Если уцелею…»

Радист понимал, что у него очень мало шансов выжить. Гестапо уже ищет владельца коттеджа в Бабельсберге, у любого шпика имеется его фотография. Отныне он обречен на нелегальное существование. А это трудно, почти невозможно в нацистском рейхе, где едва ли не каждый второй человек — агент или осведомитель полиции.

Знал это и Энрико.

— Есть ли надежное убежище? — спросил он.

— Пока поживу у него. — Радист кивнул на товарища. — Долго нельзя: он с семьей…

— Что-нибудь придумаем, — сказал второй. — Семья есть семья, но мы знали, на что шли. Не беспокойтесь, товарищ. Рискуем не больше, чем вы… Давайте думать о работе.