Тонкая нить(изд.1968) - Яковлев Андрей Яковлевич - Страница 75

Однако времени на раздумья пани Пщеглонской отпущено не было: на баркас ловко перепрыгнули пограничники, Миронов, Луганов. Пщеглонскую пересадили на один катер, Савина — на другой. Катера взревели моторами и стремительно помчались к берегу, к советскому берегу.

Глава 28

Катер, на котором находилась Пщеглонская, взял курс на Ригу. В порту ожидала машина. Пщеглонскую отвезли в КГБ Латвии. На ночь ее поместили в одном из кабинетов, поручив заботам специально проинструктированной сотрудницы Латвийского КГБ.

От предложенного ей ужина Пщеглонская отказалась и молча улеглась на диван, где была приготовлена постель. Но уснуть ей не удалось, да она и не очень старалась. Анна Казимировна думала, думала, думала… Думала всю ночь напролет. Как ни горько ей было в этом признаться, но наедине с собой не было смысла лукавить: да, она была рада, что ампулы на месте не оказалось. В самом деле — зачем умирать, к чему? В тот момент, в лодке, она не думала ни о чем: ее охватила слепая ярость и безысходное отчаяние. Тогда она и схватилась зубами за воротник, надеясь на ампулу. Смерть, смерть! Ничего иного она в тот момент не желала, ни к чему не стремилась. Смерть? Но кому нужна ее смерть? Ей самой? Нисколько. В отличие от этой тупой скотины Семенова, которого она сама стращала «ужасами ЧК», Аннеля Пщеглонская превосходно знала, что все это — ложь. Она слышала, конечно, что арестованных били, но когда это было? Было это давно, во времена, теперь уже давно прошедшие, так что ей-то ничто такое не грозило. Никто — пани Пщеглонская это твердо знала — ее и пальцем не тронет. Чего следовало ей бояться, зачем уходить из жизни? Суда? Тюрьмы? Лагерей? Да, тюрьма, лагерь сулят ей мало приятного, и все же это лучше, чем смерть. Жизнь, в конце концов, не такая уж плохая штука. Ведь она, Аннеля, по существу, еще молода, ей всего лишь тридцать с небольшим. И хороша. О, она себе цену знает! Зачем же умирать?

Да и так ли уж неизбежны эти самые лагеря, тюрьма? Ведь она, Пщеглонская, как ни говори, иностранная подданная. Почему же за нее не могут вступиться?.. Вступиться! А кто? Губы Анны Казимировны искривила горькая усмешка: она, конечно, иностранная подданная: только что это за подданство, что хорошего она может от него ждать? Пщеглонская — полька, самая доподлинная полька, но разве может она рассчитывать на покровительство нынешней Польши, Польши народной, той Польши, которая уверенно и навсегда встала на путь социализма? Пани Аннеля знает тех, кто стал хозяевами в современной Польше: рабочих, крестьян, выходцев из интеллигенции, знает польских комсомольцев, коммунистов. Она присмотрелась к ним в дни Варшавского восстания, даже считалась своей среди них. Они встали за общее дело, сражались за свободную социалистическую Польшу, за будущее этой Польши. Пани Пщеглонская прикидывалась, что и сама мыслит так же, а на самом деле смеялась над ними, глубоко презирала эти бредни. Она-то знала, что каждый человек живет только для себя, для того чтобы иметь власть, иметь возможность удовлетворять собственные прихоти. Только для этого! Если за что и стоило сражаться, стоило рисковать жизнью, так это за господство такого строя, таких порядков, когда сильный попирает слабого и пользуется всеми благами жизни, остальные — ничтожества, которыми можно помыкать, как заблагорассудится. Таковы были жизненные принципы пани Аннели Пщеглонской, За торжество этих принципов, за право угнетать и презирать всех, кто стоял ниже ее, за право без оглядки пользоваться всеми наслаждениями, которые дает современная цивилизация, пани Пщеглонская и боролась, боролась как умела, как могла.

Нет, в современной социалистической Польше Аннеле Пщеглонской делать нечего. На своем польском подданстве она, конечно, настаивать не будет.

Вот если бы Соединенные Штаты… Сколько лет она для них работала, и как работала! Только разве там о ней подумают, разве побеспокоятся? Держи карман шире! Вся эта мелкая шушера, с которой пани Аннеля имела дело последние годы, не говоря уж о крупных боссах, поспешат от нее откреститься, бросят ее, оставят на произвол судьбы. Так уж у них принято.

Да, тут надеяться не на что. Если кто ее и спасет, хоть как-то облегчит ее участь, так это только она, она сама — Аннеля Пщеглонская, и больше никто. Вот если ей удастся заставить чекистов поверить в искренность ее раскаяния, если она выдаст им тех, кто ведет против их страны тайную борьбу (а уж она-то кое-кого знает, пусть немногих, но знает!), тогда можно надеяться на какое-то снисхождение. Глядишь — дадут небольшой срок, главное — сохранят жизнь. Жизнь! А там… там… чего не бывает! Всякое, в конце концов, может случиться…

А может, все это она зря? Может, лучше наоборот: все отрицать, ни в чем, ну буквально ни в чем не признаваться? Все отрицать? Нет, глупо. Непростительно глупо: кто знает, что им о ней известно, но, надо полагать, немало. Да и поймана она с поличным, в момент перехода границы. А тут еще эта расписка, что у нее изъяли. Расписка! О, старый дурак был вовсе не дурак — дурой оказалась она, Аннеля Пщеглонская. На этот крючок, на расписку, попался не рыбак, как она думала, а она, она сама… Это — прямая улика. Не отвертишься…

Да, отпираться не имеет смысла. Искренность, только искренность, игра в искренность — вот на какую карту надо ставить. Поверят — тогда есть шанс…

Итак, решено. Она расскажет все (впрочем, само собой разумеется, не в ущерб себе). С чего она начнет? Пожалуй, с этой скотины Джеймса. Конечно, Аннеля не будет рассказывать, что сама предложила американцам свои услуги, не скажет и о том, что план внедрения в коммунистическое подполье Варшавы и дальнейшего проникновения в Россию был намечен еще в Лондоне, совместно с американцами. Об этом Аннеля говорить не будет, зачем? Она расскажет иначе: Джеймс — негодяй, садист. Он сначала совратил ее, а потом шантажировал. Джеймс дошел до того, что угрожал благополучию ее престарелых родителей. (Как же! Разве мог угрожать благополучию папаши Пщеглонского какой-то там американский майоришка!) Вот и пришлось покориться. Такая версия подойдет, на это клюнут. Они жалостливые…

Ну, дальше, конечно, опять шантаж, тут она стесняться не будет. Затем выдаст им с головой, со всеми потрохами Семенова. Туда этому ничтожеству, этому кретину, и дорога. Подбросит еще кое-что по Харькову, Крайску, Москве. Не пожалеет, конечно, и Черняева, чванливого Короля, пытавшегося ею командовать. Правда, с Черняевым сложнее. Этот не из рядовых. Судя по всему, фигура, какой-то немалый чин в американской разведке. Из боссов. Но что ей о нем известно? Мало. До обидного мало. Ну ничего. Зато какие он добывал разведывательные данные и как их пересылал, она расскажет без утайки. Да и что таить, когда Черняев сам сидит и давно небось во всем признался, все выложил? Слух, что Черняев взят милицией, конечно, ложен. Таких берет не милиция…

Да, еще одно. От фамилии Войцеховской тоже придется отказаться, как и от всего, что связано с этой фамилией. Хочешь не хочешь, а о своем происхождении придется говорить правду или что-то около правды — все равно знают. Недаром этот Миронов (Миронов ли он на самом деле? Впрочем, теперь это уже не так важно!) там, на море, бросил ей: «Ясновельможная пани». Тут он, конечно, поспешил, дал ей кое-какие козыри. Но откуда они узнали ее настоящее прошлое, откуда? Кто выдал? A-a, чего гадать? Все скоро станет ясно…

К утру план действий созрел у Аннели Пщеглонской полностью, был продуман во всех деталях, в мелочах. Когда появился Миронов (Луганов в этот день возвращался в Крайск. Савельеву же было приказано лететь в Москву, но другим самолетом: показывать его Пщеглонской было незачем), Анна Казимировна встретила его вымученной, но не лишенной кокетства улыбкой. Глядя на нее, Андрей искренне удивился: хотя Пщеглонская и была бледна, хотя после бессонной ночи под глазами у нее легла густая синева, выглядела она отнюдь не так плохо, как того можно было ожидать. Анна Казимировна успела умыться, привести в порядок прическу, одежду, и, глядя на нее, трудно было себе представить, что позади у нее такая ночь…