Искра жизни - Ремарк Эрих Мария - Страница 64

Пятьсот девятый прислушался. Голос показался ему знакомым. Он осторожно присел за грудой мертвецов и затаился.

Он знал, что в эту ночь Левинский собирался привести кого-то из трудового лагеря, чтобы спрятать здесь на несколько дней. Но согласно старому правилу, что знать друг друга должны только связные, Левинский не сказал, о ком конкретно идет речь.

Человек говорил тихо, но очень четко.

— Нам нужен каждый, кто с нами, — произнес он. — Когда рухнет национал-социализм, впервые не будет сплоченной партии, которая могла бы принять на себя политическое руководство. За двенадцать лет все расколоты или разграблены. Остатки ушли в подполье. Мы даже не знаем, сколько от них осталось. Для создания новой организации потребуются решительные люди. Из хаоса поражения выплывет одна-единственная партия — национал-социалистская. Я имею в виду не попутчиков, примыкающих к любой партии, а ядро. Оно организованно уйдет в подполье и станет ждать, когда можно будет снова выйти на поверхность. Против него-то и придется вести борьбу; и для этого нам нужны люди.

«Это Вернер, — подумал Пятьсот девятый, — это наверняка он; но насколько мне известно, он умер». В темноте ничего невозможно было разглядеть: ночь стояла безлунная и туманная.

— Массы в значительной степени деморализованы, — продолжал человек. — Двенадцать лет террора, бойкота, доносов и страха сделали свое дело — к этому добавляется теперь уже проигранная война. С помощью подпольного террора и саботажа нацисты еще не один год смогут держать многих в страхе. Придется снова вести борьбу за этих запутанных и сбитых с толку людей. По иронии судьбы противостояние нацистам в лагерях крепче, чем за их пределами. Нас здесь спрессовали воедино, вне лагеря группы разобщены. Там было непросто поддерживать связи друг с другом; здесь это проще. Там почти каждый старался выстоять в одиночку; здесь чувствуют локоть друг друга. На это нацисты никак не рассчитывали. — Человек рассмеялся. Это был короткий безрадостный смех.

— Кроме тех, кого уничтожили, — добавил Бергер. — И тех, кто умер.

— Разумеется, кроме тех. Но мы сохранили людей. Каждый из них стоит сотни других.

«Это, без сомнения, Вернер, — подумал Пятьсот девятый. — Он уже снова взялся за аналитическую и организационную работу. Произносит речи. Остался фанатиком и теоретиком своей партии».

— Лагеря должны стать ячейками восстановления, — снова раздался тихий, но ясный голос. — На первых порах три момента представляются самыми важными. Первый: пассивное и в крайнем случае активное сопротивление эсэсовцам, пока они в лагере; второй: предотвращение паники и эксцессов при передаче лагеря новым властям. Мы должны быть образцом дисциплинированности, ни в коем случае не руководствоваться местью. Впоследствии суды в надлежащем порядке…

Человек сделал паузу. Пятьсот девятый встал и направился к группе. Там были Левинский, Гольдштейн, Бергер и один незнакомец.

— Вернер… — окликнул Пятьсот девятый. Человек пристально посмотрел в темноту.

— Ты кто? — Он выпрямился и подошел ближе.

— А я думал, ты умер, — проговорил Пятьсот девятый.

Вернер заглянул ему в лицо.

— Коллер, — ответил Пятьсот девятый.

— Коллер! Ты жив? А я думал, ты уже давно умер.

— Тут как тут. Совершенно официально.

— Он Пятьсот девятый, — заметил Левинский.

— Значит, ты — Пятьсот девятый! Это упрощает дело. Я ведь тоже официально умер.

Оба пристально разглядывали друг друга сквозь темноту. В этой ситуации не было ничего сверхъестественного. Кое-кто в лагере уже находил того, кого считал умершим. Но Пятьсот девятый и Вернер знали друг друга еще до лагеря. Они были друзьями, потом политические убеждения разлучили их.

— Значит, теперь ты здесь? — спросил Пятьсот девятый.

— Да. На несколько дней.

— Эсэсовцы прочесывают заключенных на последние буквы алфавита, — сказал Левинский. — Схватили Фогеля. Он попался в руки тому, кто его знал. Чертов унтер-шарфюрер.

— Я не буду вам в тягость, — сказал Вернер. — Я сам позабочусь о своей еде.

— Разумеется, — проговорил Пятьсот девятый с едва заметной иронией. — Иного я от тебя не ждал.

— Завтра Мюнцер достанет мне хлеба. И передаст Лебенталю. Он достанет больше, чем только для меня. Кое-что перепадет и вашей группе.

— Я знаю, — ответил Пятьсот девятый. — Я знаю, Вернер, что ты ничего не берешь просто так. Ты будешь в двадцать втором? Мы можем поместить тебя и в двадцатом.

— Я могу остаться в двадцать втором. И ты тоже. Теперь ведь Хандке больше нет.

Никто из присутствующих не почувствовал, что между обоими произошла своеобразная словесная дуэль. «Какое же ребячество, — подумал Пятьсот девятый. — Давным-давно мы были политическими противниками, но до сих пор никто не хочет уступить друг другу. Я ощущаю идиотское удовлетворение от того, что Вернер ищет пристанища у нас. Он мне намекает, что без помощи его группы Хандке, вероятно, расправился бы со мной».

— Я слышал, что ты сказал, — проговорил он. — Так оно и есть. Чем мы можем быть полезны?

Они еще посидели снаружи. Вернер, Левинский и Гольдштейн спали в бараке. Лебенталь должен был разбудить их через два часа, чтобы поменяться местами. Ночью стало душно. Тем не менее Бергер был в своей гусарской венгерке; на этом настоял Пятьсот девятый.

— Кто новый староста? — спросил Бухер. — Какой-нибудь бонза?

— Он был им еще до прихода нацистов к власти. Не слишком крупный. Средний. Бонза провинциальных масштабов. Старательный. Коммунист. Фанатик без личной жизни и юмора. Сейчас он один из руководителей лагерного подполья.

— Откуда ты его знаешь?

Пятьсот девятый задумался.

— До 1933 года я был редактором газеты. Мы нередко дискутировали. И я часто нападал на его партию. На его партию и на нацистов. Мы были против тех и других.

— А были за что?

— За то, что сейчас звучит довольно возвышенно и смешно. Человечность, терпимость и право каждого на собственное мнение. Смешно, правда?

— Нет, — ответил Агасфер и закашлялся. — А что еще?

— Месть, — неожиданно проговорил Мейергоф. — Еще месть! Месть за это вот здесь! Месть за каждого умершего! Месть за все происшедшее.

Все удивленно подняли глаза. У Мейергофа передернулось лицо. Он сжал кулаки и, каждый раз произнося слово «месть», стучал ими по земле.

— Что случилось с тобой? — спросил Зульцбахер.

— Что с вами случилось? — ответил Мейергоф вопросом на вопрос.

— Он с ума сошел, — проговорил Лебенталь. — Он выздоровел и оттого рехнулся. Шесть лет он оставался запуганным парнем, который боялся открыть рот — и вот чудо спасло его от крематорской трубы. И теперь он стал Самсоном Мейергофом.

— А я не желаю мести, — прошептал Розен. — Я хочу только вырваться отсюда.

— Что? По-твоему, все эсэсовцы должны убираться отсюда без сведения с ними счетов?

— Мне все равно! Я хочу только одного — выйти отсюда! — Розен в отчаянии сжал кулаки и прошептал с такой настойчивостью, будто все сейчас зависело от этой фразы. — Я не желаю ничего другого, кроме одного: вырваться отсюда! Вырваться отсюда!

Мейергоф уставился на него.

— Знаешь, кто ты? Ты…

— Успокойся, Мейергоф! — запротестовал Бергер. — Мы не желаем знать, кто мы. Все мы здесь не те, чем мы были и чем мы хотели бы стать. А чем мы в действительности еще являемся, выяснится позже. Ну кто может знать это сейчас? Сейчас мы можем только ждать и надеяться и, пожалуй, молиться.

Он обвязался своей гусаркой и снова лег.

— Месть, — задумчиво произнес Агасфер некоторое время спустя. — Для этого потребовалось бы много мести. Месть вызывает новую месть — и какой от этого толк?

Засветился горизонт.

— Что это было? — спросил Бухер. Раздались едва слышные раскаты грома.

— Это не бомбардировка, — проговорил Зульцбахер. — Опять гроза собирается, но слишком тепло.

— Если пойдет дождь, мы разбудим тех, кто из трудового лагеря, — сказал Лебенталь. — Тогда они смогут строиться здесь снаружи. Они ведь крепче нас. — Он повернулся к Пятьсот девятому. — Твой друг бонза тоже. Снова сверкнула молния.