Искра жизни - Ремарк Эрих Мария - Страница 67

— Вперед! — сказал сидевший спереди шоферу. — Быстрее!

Заключенные остановились. Левинский держал дверь и задний правый угол. Он видел проломанную голову Дитца и улыбающуюся резную голову спасенного младенца Моисея, он видел «мерседес», чемоданы и обратившихся в бегство офицеров и глубоко, почти радостно вздохнул.

Машина проползла мимо.

— Дерьмо, да и только! — проговорил вдруг один из эсэсовцев, огромного роста палач с боксерским носом. — Дерьмо. Дерьмо проклятое! — Он имел в виду не заключенных.

Левинский прислушался. Далекий гул на миг потонул в гудении мотора «мерседеса»; потом снова донесся, приглушенно, но неотступно. Подземный барабанный бой для марша мертвецов.

— Быстрей! — орал раздраженно старший колонны. — Быстрей! Быстрей!

Незаметно наступил полдень. Лагерь полнился слухами. Они проносились по баракам, с каждым часом рождаясь заново. Говорили, что эсэсовцы покинули лагерь; потом пришел кто-то и сказал, что их, наоборот, прибавилось. То пошла гулять весть, мол, американские танки уже в предместьях города; то заговорили о том, что защищать город будут немецкие войска.

В три часа появился новый староста блока. Он был с красной нашивкой, не с зеленой.

— Не из наших, — заметил разочарованно Вернер.

— Почему нет? — спросил Пятьсот девятый. — Он один из нас. Политический. Не уголовник. Или что ты имеешь в виду — «из наших»?

— Ты же знаешь. Зачем спрашиваешь?

Они сидели в бараке. Вернер хотел дождаться отбоя, чтобы вернуться в трудовой лагерь. Пятьсот девятый спрятался, чтобы незаметно понаблюдать со стороны за новым старостой блока. Рядом с ними хрипел умирающий от воспаления легких человек с грязными седыми волосами.

— «Один из наших» — это участник подпольного движения в лагере, — произнес Вернер менторским тоном. — Ты это хотел знать, не так ли? — Он улыбнулся.

— Нет, — возразил Пятьсот девятый. — Это меня не интересует. Ты тоже имеешь в виду другое.

— В данный момент я имею в виду именно это.

— Да. Пока здесь есть потребность в обществе взаимопомощи. А потом?

— Потом, — сказал Вернер, удивленный такой неосведомленностью, — потом, естественно, должна быть партия, которая возьмет власть. Сплоченная партия, а не кучка наскоро собранных людей.

— Значит, твоя партия. Коммунисты.

— А кто же еще?

— Любая другая, — возразил Пятьсот девятый. — Только чтобы снова не тоталитарная.

Вернер рассмеялся.

— Дурачок ты! Никакая другая, только тоталитарная. Ты что, не понимаешь? Все промежуточные партии раздавлены. Коммунизм сохранил свою мощь. Война закончится. Россия оккупирует значительную часть Германии. Это самая влиятельная сила в Европе. Время коалиций прошло. Эта была последней. Союзники помогли коммунизму и ослабили самих себя, вот дураки. Мир на земле будет зависеть от…

— Я знаю, — прервал его Пятьсот девятый. — Мне знакома эта песня. Скажи лучше, что случилось бы с теми, кто против вас, если бы вы победили и получили класть? Или с теми, кто не с вами?

Вернер на мгновение замолчал.

— Здесь много разных путей, — проговорил он затем.

— Кое-какие мне известны. Тебе тоже. Убийства, пытки, концентрационные лагеря — ты их, конечно, тоже имеешь в виду?

— В том числе. В зависимости от обстоятельств.

— Это уже прогресс. Цена пребывания здесь!

— Это — прогресс, — произнес Вернер с внутренней убежденностью. — Прогресс в цели. Да и в методе. Мы ничего не делаем, руководствуясь жестокостью. Только необходимостью.

— Это я уже слышал довольно часто. Вебер тоже объяснял мне это, когда загонял мне под ногти спички, а потом зажигал их. Это было просто необходимо для получения информации.

Дыхание седоволосого человека перешло в напряженный предсмертный хрип, так хорошо известный всем сидевшим в лагере. Иногда хрип прекращался, и тогда в тишине с линии горизонта доносился едва слышный гул. Это было, как причитание, — последнее дыхание умирающего и реакция на него издалека. Вернер посмотрел на Пятьсот девятого. Он знал, что Вебер пытал его не одну неделю в надежде услышать имена и адреса. В том числе и адрес Вернера. Но Пятьсот девятый молчал.

Впоследствии Вернера предал один слабовольный товарищ по партии.

— Почему ты не хочешь быть с нами, Коллер? — спросил он. — Ты бы нам очень пригодился.

— Об этом мы с тобой дискутировали еще двадцать лет назад. И Левинский меня тоже спрашивал об этом.

Вернер улыбнулся. Это была добрая, обезоруживающая улыбка.

— Было дело. И не раз. Тем не менее я снова задаю тебе этот вопрос. Время индивидуализма прошло. В одиночку больше нельзя. А будущее принадлежит нам. Не продажной середине.

Пятьсот девятый посмотрел на этого аскета.

— Когда все это здесь кончится, — произнес он нетерпеливо, — интересно, сколько потребуется времени, чтобы ты стал таким же моим врагом, как сейчас вот эти на сторожевых башнях.

— Немного. Здесь у нас было общество взаимопомощи в борьбе с нацистами. С окончанием войны оно отомрет само по себе.

Пятьсот девятый кивнул.

— Интересно было бы еще знать, когда после прихода к власти ты засадил бы меня за решетку?

— Скоро. Дело в том, что ты все еще опасен. Но пытать тебя мы не стали бы.

Пятьсот девятый пожал плечами.

— Мы посадили бы тебя в тюрьму и заставили работать. Или поставили бы к стенке.

— Это утешительно. Именно так я всегда представлял себе ваш золотой век.

— Зря иронизируешь. Ты же знаешь, что без принуждения никак нельзя. Поначалу принуждение — это оборона. Позже необходимость в нем отпадает.

— Не думаю, — возразил Пятьсот девятый. — В нем нуждается любая тирания. И с каждым годом все больше, не меньше. Такова ее судьба. И неизменный крах. Вот тебе наглядный пример.

— Нет. Нацисты совершили принципиальную ошибку, начав войну, которая им оказалась не по зубам.

— Это не было ошибкой. Это было необходимостью. Они просто не могли по-другому. Если бы им пришлось разоружаться и не нарушать мир, они бы обанкротились. И вас постигнет такая же судьба.

— Свои войны мы не проиграем. Мы их ведем по-другому. Изнутри.

— Да, изнутри и вовнутрь. Тогда вы сразу же можете сохранить эти лагеря. Да еще и пополнить их.

— Это мы можем, — ответил Вернер вполне серьезно. — Почему ты не хочешь быть с нами?

— Именно поэтому. Если после всего этого ты придешь к власти, то постараешься меня ликвидировать. А я тебя нет. Вот в чем суть.

Предсмертный хрип седоволосого узника раздавался теперь с большими паузами. Вошел Зульцбахер.

— Говорят, что завтра утром немецкие летчики будут бомбить лагерь. И все разрушат.

— А слухам все нет конца, — заметил Вернер. — Поскорее бы стемнело. Мне уже пора туда.

Бухер окинул взглядом белый домик на холме напротив лагеря. Он стоял между деревьями под косыми лучами солнца и, казалось, нисколько не пострадал. Деревья в саду светились ярким светом, будто тронутые первым бело-розовым вишневым цветом.

— Теперь ты, наконец, веришь? — спросил он. — Уже слышны их орудия. Они приближаются с каждым часом. Мы выйдем отсюда.

Бухер снова посмотрел на белый домик. Он был суеверен: пока домик цел и невредим — и с ними ничего не случится. Он и Рут останутся живыми и спасутся.

— Да, — Рут присела на корточки рядом с колючей проволокой.

— А куда мы пойдем? — спросила она.

— Прочь отсюда. Как можно дальше.

— Куда?

— Куда-нибудь. Может, еще жив мой отец.

Бухер в это не верил; но он не знал точно, умер его отец или нет. Об этом знал Пятьсот девятый, но никогда не говорил.

— А у меня никого больше не осталось, — проговорила Рут. — Я своими глазами видела, как их тащили в газовые камеры.

— Может, их просто отправили с другим транспортом. Или куда-нибудь еще. Ты ведь тоже осталась в живых.

— Да, — ответила Рут. — Я осталась в живых.

— В Мюнстере у нас был небольшой дом. Может, он еще стоит. У нас его забрали. Если он еще стоит, нам его, наверно, вернут. Тогда мы сможем там жить.