Перстень Борджа - Нефф Владимир - Страница 46

Петр кивнул.

— Никоим образом, о Повелитель!

В турецких землях кивок означает отрицание, поворот головой — согласие, и Петр давно освоил эту манеру, противоположную нашей.

— Бак! — произнес султан, удивленный, но не огорченный. — А в чем дело?

— По этому вопросу ко мне никто не обращался, — сказал Петр.

Султан расхохотался.

— Могу себе представить, что вопрос вероисповедания крысолова, раба Гейгулы, как тебя звали, не занимал важного места среди государственных интересов. Но теперь все обстоит иначе, милый Абдулла. Теперь ты, как мой личный советник и поверенный, обязан принять истинную, магометанскую веру.

— Я этого не сделаю, Ваше Величество, — сказал Петр.

Султан побагровел.

— Бак! — произнес он. — Ты с ума сошел? Хочешь остаться христианином?

Петр кивнул.

— Никогда, мой благословенный Повелитель, поскольку я никогда им не был.

— Никогда им не был! — воскликнул султан. — Кто же ты тогда? Иудей? Или язычник?

— Меня принимали за христианина, — ответил Петр. — И вполне вероятно, что в первые дни моей жизни некто, полагавший, что он получил это право свыше, облил меня прохладной водицей, бормоча странные заклинания во имя Отца и Сына и Святого Духа. Однако это все-таки ничего не значащая формальность, которая меня ни к чему не обязывает, поскольку я тогда был младенцем, не ведавшим, что с ним творят. Но быть христианином — не формальность. Быть христианином — значит не только быть крещеным, но и уверовать в святую Троицу, во имя которой было совершено крещение, и при этом верить, что триединый Бог в действительности един, и нет ничего более единого, чем он, и не пытаться докапываться до смысла этого противоречия. Просто уверовать и верить, что одна из трех ипостасей триединого Бога, Иисус, которого и Коран признает великим пророком, своею смертью на кресте спас все человечество, и не расспрашивать, в чем, собственно, это спасение состоит, ведь человечество страдает и терпит адские муки еще на земле, точно так же как оно страдало и терпело адские муки до мнимой смерти Иисуса, якобы в наказание за первородный грех, который нам, как видно, совсем не был прощен и отпущен; нечего удивляться тому, что Коран даже не упоминает об этой искупительной смерти Иисуса.

— Иисус живым вступил на небеса, — заметил слабоумный Мустафа, — но не вошел в рай, а остался в сфере Солнца, откуда он возвратится на Землю, чтобы принять ислам.

— Цыц! — крикнул султан, неприятно задетый. — А ты продолжай, юноша.

— Ну, и раз я сам, раб по имени Абдулла, — продолжал Петр, — верю в силу собственного разума, то отвергаю утверждение христианских святителей и проповедников, будто мы не можем размышлять об этих вопросах, потому-де, что нашего умишка, на церковном языке cerebellum, для решения столь глубоких и таинственных вопросов никак не достаточно. Аргумент этот страшный и пагубный, потому что обжалованию не подлежит; однако вместе с христианством на Земле рождается такая нетерпимость в религиозных вопросах, какой прежде не было. Невозможно представить себе, чтоб древние афиняне предали кого-нибудь огню лишь за то, что он не верит, будто Зевс породил из своей головы Афину Палладу. Или что двое спартанцев вызвали бы друг друга на бой и дрались бы не на жизнь, а на смерть из-за несогласия в толковании того или иного стиха Гомера. Или чтобы римляне огнем и мечом заставили чуждые им народы верить в Юпитера. Правда, римляне преследовали христиан, но не из религиозных соображений, а из эгоистически-человеческих, следовательно, вполне понятных. Я мог бы долго еще говорить в таком духе, о Неизменно Побеждающий Повелитель, пока не исчерпал бы все свои возражения и не излил всю свою горечь, но мне не хочется, о Повелитель, утомлять Вас, отнимая драгоценное время, поэтому повторю только: я не могу остаться христианином по тому простому соображению, что на самом деле им никогда не был.

Султан опять заулыбался.

— Ты не утомляешь меня, Абдулла, напротив, те возражения, которые приводят тебя к отказу от христианства, очень меня заинтересовали, ибо за все долгое время своего святого и над всеми другими жизнями вознесенного бытия я впервые слышу надлежащее обоснование того, что мне известно с детства, что мне внушали постоянно и старательно; дескать, христианство — вера не истинная и что не Иисус, а Магомет спас род людской, когда человеку, по сей день блуждающему по путям греха, указал стезю, ведущую к спасению. Заявление, что ты не чувствуешь себя христианином, поскольку тебя окрестили в возрасте безрассудном и беззащитном, для тебя вполне естественно, а для меня, желающего тебе лишь добра, в высшей степени радостно, поскольку это означает, что ты — сторонник ислама, хоть сам себе в этом не сознаешься. У Пророка даже есть высказывание, которое следует толковать в том смысле, что каждый новорожденный изначально мусульманин, и только позже родители обращают его либо в христианскую веру, либо в иудейскую, либо в какую-нибудь еще. А вот ты себя обратить не позволил; из этого вытекает, что ты, как я и говорил, магометанин, что ты был им все годы своей жизни, даже сам того не сознавая, и отсюда твоя чувствительность в деле истины, твоя непримиримая честность и мужество, которые за время краткой беседы с Моим Величеством ты обнаружил не один раз, хотя прекрасно знал, что высказанную угрозу посадить тебя на кол я намеревался осуществить вполне серьезно. Ты мусульманин, о раб, вознесенный к Солнцу, ибо мы, последователи Пророка, не знаем такого бессмысленного обряда, о котором ты говорил с вполне оправданным осуждением, мы не обливаем своих малышей-несмышленышей студеной водой. Конечно, это чистая формальность, чему ты обязан покориться, чтобы стать мусульманином в более широком, народном, а не только духовно-нравственном смысле. Произнеси: верую и признаю, что нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет Пророк Его. Повтори, и все будет в порядке.

Петр кивнул.

— Не могу, Ваше Величество, — сказал он. Было слышно, как застонал Хамди-историограф, напуганный тем, что его зять, только что с успехом выбравшийся из наисквернейшего положения, снова увяз в нем с головой. Вздохнул и султан, произнеся тихим, усталым голосом: