Невольница гарема - Лоти Пьер - Страница 25

25

В этот же вечер моя квартира была подготовлена к большому приему; на многочисленных подносах были разложены кальяны, кофейные приборы и рахат-лукум. Был приглашен даже оркестр из двух музыкантов: барабанщика и гобоиста.

На эти расходы подвиг меня Ахмет, он же сочинил всю мизансцену; в семь часов я должен был встретить представителей власти и именитых граждан, которым предстояло решить мою судьбу.

Я боялся, что меня заставят назвать свое настоящее имя и мне придется прибегнуть к помощи британского посольства, поэтому я ждал гостей в большой тревоге.

Если бы мои приключения в Эюпе завершились подобным образом, приказ высших властей покончил бы с моим пребыванием в Стамбуле; я опасался этого решения еще больше, чем приговора оттоманского правосудия.

Как сейчас, я вижу их всех – человек пятнадцать или двадцать, важно рассевшихся на моих коврах: домовладельца, должностных лиц, соседей, судей, полицейских и дервишей; оркестр гремел вовсю, Ахмет опрокидывал анисовую водку рюмку за рюмкой, запивая ее кофе.

Цель приема состояла в том, чтобы снять с меня обвинение в поджоге или черной магии; в противном случае мне грозила тюрьма или большой штраф за попытку поджога Эюпа; наконец, я должен был дать обещание возместить убытки собственника и за свой счет привести дом в порядок.

В Турции можно рассчитывать только на себя, но в конце концов удается добиться всего, что ты затеял, при этом апломб всегда оказывается нелишним. Весь вечер я изображал знатного господина и держался с дерзостью и наглостью, на какие только был способен. Ахмет продолжал пить и умышленно напускал туману, когда гости задавали какие-либо вопросы; в этой роли он был великолепен. Оркестр наяривал все громче, и по истечении двух часов настроение моих гостей достигло высшей точки: они уже не понимали друг друга и толковали каждый свое; я вышел из игры.

– Видишь, Лоти, – говорил Ахмет, – они все тепленькие! И это моих рук дело. Во всем Стамбуле ты не найдешь другого такого Ахмета. Я для тебя человек незаменимый.

Ситуация была сложной и комической; Ахмет излучал заразительную веселость; я уступил его настойчивым призывам показать акробатический номер и без лишних разговоров встал на руки и прошелся два раза на глазах у ошеломленного собрания.

Ахмет, восхищенный этим номером, тут же стал прочувствованно прощаться, вручая каждому гостю его башмаки, его шубу и фонарь. Прием закончился, никакого решения принято не было.

В результате я не попал в тюрьму и не заплатил штрафа. Мой хозяин привел в порядок дом, благодаря Аллаха за то, что тот сохранил половину его имущества, а я остался любимцем квартала.

Когда через два дня Азиаде вернулась в нашу квартиру, она нашла дом в прежнем состоянии, в отличном порядке и полным цветов.

Огонь, загоревшийся сам по себе внутри запертого дома, – явление, которое трудно объяснить, и причина пожара навсегда осталась тайной.

LIVГлавное в этом краю – забвение…Кто бы ни погрузился в океан сердца,Находил отдохновение в небытии.Сердце обретает там одно: не быть…Фаридуддин Аттар, персидский поэт

Иззуддин-Али-эфенди давал прием в центре Стамбула: благовония, курения, бубны и мужские голоса, которые, словно в забытьи, выводят причудливые мелодии Востока.

«Свидание». Художник Фабио Фабби

Эти вечера казались мне поначалу варварски странными, но постепенно я к ним привык и стал устраивать и у себя подобные вечера, на которых гости хмелели от ритма бубнов и запаха благовоний.

На приемы Иззуддина-Али-эфенди гости приходят вечером и разъезжаются лишь на следующее утро. Расстояния в Стамбуле большие, особенно большими кажутся они в снежные ночи, а Иззуддин славится гостеприимством.

Дом Иззуддина-Али, старый и ветхий снаружи, заключает в своих почерневших стенах сказочную роскошь Востока. Иззуддин-Али – большой любитель всего, что можно назвать «эски», всего, что напоминает о славном прошлом, что отмечено печатью былого.

Вы стучите в тяжелую окованную дверь; две маленькие невольницы-черкешенки бесшумно открывают вам.

Вы гасите свой фонарь и снимаете обувь – операция, которую неукоснительно требуют турецкие обычаи. На Востоке «в доме» никогда не бывает уличной грязи; грязь оставляют за порогом и по драгоценным коврам, которые внуки наследуют от предков, ходят лишь в бабушах или босиком.

Двум невольницам по восемь лет; они предназначены для продажи и знают это. Их сияющие, с правильными чертами мордашки очаровательны; их мягкие детские волосы зачесаны высоко на затылок и украшены цветами. Они почтительно берут вашу руку в свои и легонько касаются ею своего лба.

Азиаде, которая тоже была черкесской невольницей, сохранила эту манеру выражать мне свою преданность и любовь…

Вы поднимаетесь по старой темной лестнице, устланной роскошными персидскими коврами; инкрустированная перламутром дверь гарема приоткрывается, и за вами следят женские глаза.

В просторной комнате, устланной такими пушистыми коврами, что кажется, будто ступаешь по спине кашмирского барана, пятеро или шестеро молодых людей сидят, скрестив ноги, в позе, которая выражает счастливую беспечность и спокойную созерцательность. От большого сосуда из кованой меди, заполненного тлеющими угольями, распространяется по комнате приятное тепло, от которого тяжелеет голова и клонит ко сну С резного дубового потолка спускаются гроздья свечей, заключенные в опаловые плафоны в форме тюльпанов, которые пропускают неяркий розоватый свет.

Стулья, подобно женщинам, не допускаются на эти турецкие приемы. Обстановку составляют очень низкие диваны, покрытые роскошными азиатскими шелками, парчовые, атласные с золотым шитьем подушки, серебряные подносы, на которых лежат длинные чубуки из жасминового дерева; на низких восьмигранных столиках разложены кальяны с янтарными шарами на конце, инкрустированными золотом.

К Иззуддину-Али пускали не каждого, в гостях у него бывали лишь избранные; среди них не увидишь сыновей высокопоставленных сановников, пустоголовых хлыщей, фланирующих по парижским бульварам, зато здесь можно встретить детей старой Турции, получивших образование в Ялисе, где они укрывались от западных идей равенства. Здесь вокруг тебя лишь симпатичные физиономии, взгляды, полные молодого огня.

Эти гости расхаживают днем в европейских костюмах, но для приема переодеваются в неизменные шелковые рубахи и длинные кашемировые кафтаны, подбитые мехом. Серые сюртуки – лишь маскарадный костюм, надеваемый ненадолго; он плохо вяжется с азиатским обличьем.

…Душистый дым рисует в теплом воздухе причудливые, изменчивые кольца; все разговаривают вполголоса, чаще всего о войне, Игнатьеве и вызывающих тревогу «московитах», о тяжелой судьбе, которую Аллах уготовил для халифов и ислама. Множество чашечек с арабским кофе по многу раз наполняются и опустошаются; обитательницы гарема с любопытством приоткрывают дверь, чтобы подать и забрать серебряные подносы. При этом можно заметить лишь кончики их пальцев, изредка глаз или робко показавшуюся и тут же убранную руку; это все, в пять часов по-турецки (десять часов) дверь гарема закрывается, и красавиц больше не видно.

Белое вино из Измита, не запрещенное Кораном, подается согласно обычаю в круговой чаше, из которой каждый из гостей отпивает по очереди.

Пьют понемножку – и молодая девушка попросила бы добавить!

Однако же понемногу голова тяжелеет, и ты погружаешься в приятную истому.

Иззуддин-Али и Сулейман берут в руки по бубну и поют сомнамбулическими голосами старые мелодии, пришедшие из Азии. Поднимающийся кверху дым уже едва виден, глаза гаснут, блеск перламутра меркнет, богатое убранство тускнеет.