Позвони в мою дверь - Нестерова Наталья Владимировна - Страница 29

— Я тебя понимаю, — сказала Анфиса. — Сама от любви однажды описалась.

— Что сделала? — переспросил Петров.

— В штаны надула. Я до семнадцати лет прожила на Сахалине. Маленький поселок — четыре шахты и три улицы панельных пятиэтажек. Представляешь, какой там контингент жил? Только ты никому не рассказывай, что я из рабочей семьи.

— Но выпить за маленькие поселки и за рабочий класс мы должны. — Петров наполнил рюмки.

— В десятом классе, — рассказывала Анфиса, — к нам прислали учителя химии. До этого три года никакой химии у нас не было, поэтому от наших знаний он, конечно, обалдел. Но дело не в этом. Петров, какие у мальчика были руки! Пухленькие, как сосиски.

Понимаешь? Гладкие, прямо бархатные — ни мозолей, ни грязных ногтей. Его руки меня с ума свели.

— Я к мужским рукам равнодушен, а за полезную науку химию давай нальем. И что ты?

— Умирала от любви. Ночей не спала, рыдала.

Даже химию пыталась учить. И однажды вечером заявилась к нему домой, отдаться хотела.

— Татьяна Ларина. Давай выпьем за мужские поступки женщин. И что он?

— Выслушал, по голове погладил, руку взял и поцеловал. Я раньше только в кино видела, чтобы руки целовали. А тут — мне! Расчувствовалась, и вот… Представляешь?

— Мощно. Помогло?

— Как рукой отрезало. Я на химика смотреть не могла. Сначала боялась, что он кому-нибудь расскажет, а потом как-то все растворилось. Он такой рохля был! Гвоздя у себя в комнате забить не мог, хозяйку просил.

— Надо выпить за сильные чувства, преходящие, то есть вытекающие в.., во что они там вытекают?

Не важно. Надо выпить.

Петров обещания не сдержал и Анфису провожать не поехал. Впрочем, за даму он не беспокоился — охранники не дадут ей пропасть. Его больше заботило, как добраться до дому на своей машине.

Дорога, как он помнил, двухрядная, расплывалась в четырехрядную. Петров вел машину осторожно, на скорости тридцать километров. Чтобы не заснуть, включил громкую музыку. По счастью, ему не встретился ни один гаишник. Уже припарковываясь, Петров ослабил бдительность и въехал задним бампером в столб.

Зина услышала грохот и подскочила к окну.

Павел приехал. Кажется, он шатается. Вдруг поранился?

Зина распахнула дверь в ту секунду, когда Петров собрался надавить на кнопку ее звонка.

— Ты не разбился?

— Вдребезги. Надо поговорить. Пошли на кухню. Все российские люди общаются исключительно на кухне. Там решаются судьбы мира и отдельных граждан.

— Ты пьян? — подозрительно спросила Зина.

— В стельку. Но это даже хорошо. Садись, не стой. Ты у меня троишься. Может, в сидячем положении вас будет хотя бы двое.

Зина присела с другой стороны стола.

— Ты сейчас попросишь телевизор? — усмехнулась она.

Петрову было не до воспоминаний.

— Хуже, — заявил он. — Пункт первый повестки дня. — Петров поднял палец. — Что у нас на пункт первый? Ложки, задери их волк. Значит, так. Гришка теперь ими не торгует. Он надувает народ с помощью фирм по трудоустройству. Кого-то другого искать было некогда. И потом, мне самому твои ложки нравятся. Может, я их коллекционировать буду или дарить приятелям. У тебя водки нет?

— Есть, но я тебе не дам.

— Ясно. Хотел для храбрости. Пункт второй: я в тебя влюбился. Как дурак. Нет, как полный дурак.

— В меня влюбиться может только дурак? — снова усмехнулась Зина, но сердце у нее оборвалось.

— Нет, подожди, я что-то не то сказал. Не сбивай, когда тебе в любви объясняются. Я двадцать лет этого не делал, отвык, форму потерял. Понимаешь, ты необыкновенная. Я все время хочу тебя поцеловать. Такая идея фикс и днем, и ночью. Больше ночью. Какого черта ты вышла замуж за водолаза?

Ладно, не кривись, не буду о твоем муженьке говорить. Я буду говорить о тебе. Ты необыкновенная.

Мне все время хочется тебя поцеловать.

— Это ты уже говорил.

— Да? А то, что с каждым днем ты мне кажешься все красивее, говорил? Дорогая моя, любимая…

Петров потянулся к Зине через стол. Она отпрянула, он едва не свалился со стула.

— Ладно, не бойся. — Петров обрел равновесие. — Понимаешь, все люди ищут смысл жизни.

Ну да, я пьян и говорю высоким стилем. А какого черта они еще ищут? Я тоже искал. Куда-то лез, придумывал, визжал от восторга, когда у меня получалось. Зачем? Леший его знает. А потом встретил тебя и понял, что ты и есть этот смысл. Все элементарно просто. Женщина любимая, дети. Я тебя полюбил в тот момент, когда увидел, как ты кормишь Ваню и Саню.

— Не ври, — нахмурилась Зина, — скажи еще, что когда коляску на пятый этаж тащил. И вообще, этот разговор ни к чему. Зачем ты его завел?

— Затем, что терпеть больше нету мочи. — В последнем слове Петров сделал не правильное ударение, и это навело его на свежую мысль. — Выходит, чтобы тебя разлюбить, я должен, как Анфиска, обосс… оконфузиться? — подобрал он слово.

— Какая еще Анфиска? — Зина встала. — Ты меня в свой гарем приглашаешь?

Зина хотела ласково успокоить Павла, но ее задело упоминание очередной девицы.

— Нет, я должен объяснить тебе глубину наших с Анфисой чувств, — пьяно твердил Петров. — То есть ее отдельно, а моего отдельно. — Он взмахнул руками и снова чуть не свалился со стула.

— Лучше уходи сейчас. Ты предаешь нашу дружбу, — сказала Зина.

— Да не хочу я с тобой дружить! — вскрикнул Петров.

— Не кричи, детей разбудишь.

— То есть хочу, — зашептал Петров, — но еще больше хочу спать с тобой.

— Нахал!

— Я люблю тебя.

— А я тебя не люблю.

— Да, — кивнул Петров, — это я уже слышал.

Ему стало так горько, что захотелось плакать.

Краешком сознания, не затронутого алкоголем, он догадался, что пустить слезу — это уже слишком.

Петров закусил губу и, шатаясь от стенки к стенке, добрался до выхода.

Он с трудом попал ключом в замочную скважину и открыл дверь. Несколько минут сражался с пальто, которое никак не хотело сниматься. Победил, и желание всплакнуть прошло. Он повалился на диван не раздеваясь.

Зина кружилась по комнате и напевала вальс Штрауса: «Та-та, та-та-та!» Рассмеялась, схватила лохматого медвежонка, прижала его к груди и закружилась с ним.

— Он меня любит! Любит! Батюшки, как мне хорошо!

Она подскочила к зеркалу, уставилась на свое отражение. Распрямила плечи, вытянула шею и чинно повернула голову направо, потом налево.

— Хороша, чертовка, — похвалила себя и снова закружилась по комнате.

Ей хотелось поделиться с кем-нибудь, высказаться. Она захмелела — то ли от слов Павла, то ли потому, что вдыхала пары, которые он выдыхал.

— Понимаете, — говорила Зина фотографии родителей, которую недавно повесила на стену, — мне очень приятно, что он меня любит, то есть очень неприятно. Я хочу, чтобы он меня любил, то есть совсем не хочу. Хочу слышать, как он говорит о любви, в том смысле, что я не позволю ему больше этого делать. Я не могу ответить на его чувства, потому что очень хочется ответить. Вы улыбаетесь? Бабушке он тоже понравился. Что?

Я запуталась? За-пу-та-лась. — Зина вприпрыжку поскакала в спальню.

Утром Петров на работу не поехал. Голова раскололась на тысячу мелких кусочков, на каждом сидел противный Барабашка с колокольчиком.

В холодильнике нашлось баночное пиво. Петров, не отрываясь, выпил банку, передохнул и достал вторую. Снова захмелел, но голова болеть перестала. Петров набрал номер Зининого телефона.

— Все помню, — сказал он, — я у тебя ничего не порушил, телевизор не унес. А что говорил — правда. Теперь жду ответа.

— Какого ответа? На пьяный бред? Ты еще не протрезвел?

— Ясно. Правильно.

Он положил трубку, достал бутылку виски, посмотрел на нее. Нет, больше пить не будет. Убрал бутылку, постелил постель, разделся. Уснуть и обо всем забыть. Вчера он чуть не разрыдался — это шизофрения. Он не даст превратить себя в болванчика на веревочке. В бараний рог! Что? Все! В бордель, к девкам! В работу! До синих зайчиков перед глазами — в работу! А сейчас — спать. Уснуть и забыть.