Золотая Колыма - Волков Герман Григорьевич - Страница 38

Макар Захарович пошел на переговоры. Собаки рвались, рыли снег, захлебывались в лае. Якут и тунгус беседовали очень долго, обменивались всеми капсе. Наконец старик возвратился.

— Тунгус с Буюнда сказал: нючей не видал. Другой тунгус, Таскан тунгус, ему сказал: нючей видал, шесть нючей видал...

— Когда это было?

— Когда скоро снег лег.

— В сентябре, значит? А где они остановились?

— Тунгус Таскан не знает. Другой тунгус, Сеймчан тунгус, сказал: Хиринникан.

— На Среднекане, значит? А что они там делали?

Макар Захарович пожал плечами и снова ушел на капсе. На этот раз вернулся быстрее:

— Груз сняли, ночь ночевали, четыре нючи груз взяли, пошли Хиринникан, два нючи остались, много груз остались...

— А какие они? Приметы какие? Волосы, глаза, рост? Как их зовут, знает?

Старик опять потопал на расспросы. На этот раз их диалог был подозрительно долгим и, видимо, неспокойным. Слов не хватало, объяснялись руками.

Воротился Медов насупленным, еще более ссутулившимся и даже злым, хотя принес вести отрадные. Бросал их словно тяжелые камни:

— Плохой тунгус! Мало знает! Один Длинный Нос — Сергей знает.

— Раковского?!

— Билибина не знает! Улахан тайон кыхылбыттыхтах не знает! Моя знает! Жив улахан тайон кыхылбыттыхтах!

Валентин обнял Макара Захаровича. Но Медову, видимо, было не до нежностей, оттолкнул Цареградского:

— Назад пошли! Элекчан пошли!

— Зачем назад! Вперед, Макар Захарович! На Колыму! Через Бохапчу!

— Бохапча бешеный! Бохапча — Хиринникан далеко. Элекчан — Хиринникан близко.

Валентин опять попытался обнять старика:

— Спасибо за совет. Товарищи! — крикнул Цареградский, обращаясь к отряду.— С Билибиным все в порядке! Билибин жив! Все живы! Все на Среднекане! Мы возвращаемся на Элекчан, а оттуда — на Среднекан! Вперед, товарищи! То есть назад, товарищи!

Нарты подняли. Упряжь поправили. По уже проторенной дороге собаки бежали шибче. Через три дня вернулись на Элекчан. Устроили дневку и, отдохнув, стали готовиться ехать на Среднекан, надеясь догнать и перегнать Эрнеста Бертина и первую партию оленьего каравана, которая лишь два дня назад миновала Элекчан.

Но тут Макар Захарович — он все время после встречи с тунгусом ходил словно в воду опущенный — отозвал Цареградского в сторонку:

— Литин, жди оленей тут. Другой аргиш скоро будет. Моя пошла Ола.

— Как — в Олу? Придем на Среднекан, тогда — в Олу. Ведь так договорились?

— Литин, ты взял шибко много груза. Корма собачкам — мало. Юкола не хватит — погибай собачка. Чужая собачка...

— Что ж делать? — растерялся Цареградский, чувствуя, что якут чего-то не договаривает.

— Я не могу отпустить вас с полдороги. За чужих собачек заплатим... У Билибина нет продуктов, их хватило только до декабря!

— Там Сеймчан якуты, Таскан якуты... Помогут. Билибин на Бохапча не погибай, на Хиринникан много лет жить будет. А собачка зачем погибай? Зачем моя погибай?

— Как «моя погибай?» Что ты говоришь, Макар Захарович? Ты что-то скрываешь?.. Может, тебе тунгус тот угрожал?

Макар Захарович молчал. С большим трудом Валентин кое-что выведал...

Тунгус, оказывается, передал Медову приговор Элекчанского родового Совета. Были тогда, как переходная форма к Советской власти, такие Советы у кочующих тунгусов. Вывеска советская, а под ней те же старорежимные князцы с царскими медалями на груди и царскими печатками в торбе,— тот же Лука Громов, что продавал диких оленей экспедиции, Григорий Зыбин...

Эти князцы, оленехозяева, распускали всякие небылицы о русских, об экспедиции и Союззолоте и, когда первый зимний транспорт Союззолота продвигался на Среднекан, укочевывали от его маршрута за сто и двести верст. Они-то, эти Громовы и зыбины, и протащили на собрании родового Совета наказ убить Макара за то, что он, саха, якут, ведет нючей на Север, на тунгусскую землю. Русские без него, Макара, не прошли бы. А теперь по их следу пойдут многие. Пришлые люди, чужаки здешних мест, тайгу запалят, ягель сожгут. Олень помрет, тунгус помрет. И виновник — саха Макар. Его уже раз предупреждали, последний раз предупреждают: не уберется за Элекчанский перевал — убьют, со всеми кудринятами и макарятами убьют.

Макар Захарович, рассказав Цареградскому всю эту историю, просил никому ничего не говорить, а то узнают Михаил и Петр, парни горячие, комсомольцы, на рожон полезут. Сам старик считает, что разумнее пока отступить. Да и корма собачкам в обрез... На обратную дорогу в самом деле не хватит, а Билибину теперь ничто не угрожает...

Долго молчал Цареградский, наконец сказал:

— Ну, что ж, Макар Захарович, возвращайся в Олу, И там сразу — в тузрик! Тузрик должен отменить решение родового Совета. А еще лучше — в ГПУ. Классовые враги по его части. И никого не бойся. Никто тебя не тронет. Мы этого не допустим!

Вторую партию большого аргиша ждали пять дней. Без дела не сидели. Перебирали груз, благоустраивали зимовье, в звездные ночи определяли астропункт.

Но Цареградскому в эти дни казалось, что он после ольского великого сидения снова попал в полосу невезения. Ехать с первой партией, конечно, было бы лучше. И не только потому, что она раньше других придет на Среднекан. Шли с этой партией приисковые старатели, административно-технический персонал, горный инженер Матицев и горный смотритель Кондратов, молодые специалисты, с которыми познакомился Цареградский в Оле; шли почти все оставшиеся в Оле работники экспедиции и даже старик доктор Переяслов. Теперь все они впереди, может быть, уже подходят к Среднекану, и там их встретят как спасителей... А он, Цареградский, их руководитель, остался позади, потому что опоздал на каких-то два дня.

Большой аргиш — сто оленей, сорок нарт — ведет Давид Дмитриев, сын столетнего Кылланаха, человек бывалый, надежный, избирался председателем сельсовета. С ним было бы спокойнее. Проводник же второй партии Александров — мужик другого склада: самый богатый саха на Охотском побережье, у него десять лошадей, пятнадцать оленьих нарт и морская шлюпка. Александров тридцать пять лет ходит по колымской земле, он прижимистый, себе на уме.

Билибин не мог с ним договориться о перевозках. Лежава-Мюрат просил Александрова вести караван. Но он быть проводником первой партии наотрез отказался: и стар, и болен, и олени слабы, и снегу много... Не соглашался вести и вторую, по уже проторенной дороге, опять ссылался на свой застарелый ревматизм ног и подагру рук.

Но Мюрат от кого-то узнал, что на пути есть горячий целебный источник, которым в прежние годы Александров пользовался, и поймал его на слове.

— Вот и хорошо, Михаил Петрович, по пути подлечишь свой ревматизм и подагру. Считай, что за счет Союззолота на курорт едешь.

И цену набивал Александров, но Лежава расценки на все транспортные операции установил твердые. Единственно, что выторговал проводник — это приличный аванс.

Выставил старый якут все свои пятнадцать нарт, столько же подрядил у других, нанял каюрами тунгусов, бывших под его рукой, и вместе с четырьмя сыновьями повел вторую партию большого аргиша.

От Олы до Элекчана первая партия торила дорогу по глубокому снегу двадцать дней. А партия Александрова пролетела — по готовой-то! — без дневок за четыре дня. Останавливались только на ночевки и чтоб подкормить оленей на ягельных местах. Александров так шибко шел, что чуть было не проскочил мимо Элекчана. Сидеть бы тогда Валентину Цареградскому и его спутникам еще неизвестно сколько.

Валентин радовал себя надеждой, что, если и дальше так будут идти, пожалуй, нагонят первую партию. Но у Черного озера, пустынного, с голыми, как в тундре, берегами, свернули вправо и стали подниматься по Хете, притоку Малтана, на крутой и высокий перевал. Поднимались два дня.

Когда взяли его и начался спуск, казалось, есть где разбежаться. Но осторожный Михаил Петрович на седловине распорядился выпрячь оленей и привязать часть сзади нарт, полозья обмотали веревками. Спускались тоже два дня.