Золотая Колыма - Волков Герман Григорьевич - Страница 52

— Догоры! Вот стоим мы с вами, голодные, холодные, комарами искусанные, дождями исхлестанные, медведями пуганные, на вершине Басаганьи и знаем — пройдет немного времени, всего одна пятилетка, и в этой медвежьей, девственной глуши, что необозримо простирается вокруг нас, от Колымы до Индигирки, на север, за Буюнду, на восток, на Чукотку, на северо-восток, и туда, на юго-запад, в сторону Охотска и нашего родного Алдана, через все эти сопки и хребты, по всем этим долинам пролягут железные и шоссейные дороги, побегут поезда, автомобили, а по Колыме и Бохапче — пароходы. Всюду загорятся огоньки приисков, рудников, городов и поселков и пробудится от векового сна девственная красавица тайга! Золотая тайга! А все почему? А все потому, что расстегиваем мы с вами золотую пряжку Тихоокеанского пояса! Помнишь, Майорыч, на Алдане в палатке я вам рисовал карту Тихого океана и вокруг него золотой пояс? Мы еще не знаем точно, куда протянутся наборные ремешки этого пояса, по каким долинам и распадкам, но золотая пряжка — в наших руках и, несомненно, в Приколымье и Заколымье нас ждет еще много открытий! И где ступит наша нога, там забьет ключом новая жизнь! Так, догоры? А, Михаил Лазаревич?

Миша Лунеко слушал начальника без особого восхищения: желудок у него тосковал о горячей мурцовке с размоченными сухарями и о жареных грибах, а напоминание о комарах вызывало чуть ли не слезы. Он, стойкий боец Красной Армии, бывший старшина батареи, коренной сибиряк, не раз впадал в отчаяние от колымских комаров. А тут — начальник размечтался.

— А ты что притих, Майорыч?

Старик Майоров думал не о комарах. За долгие свои скитания по Сибири и Дальнему Востоку он ко всему привык, все невзгоды переносил молча, но к людям, жадным до золота, привыкнуть не мог. Это он сказал еще на Алдане: «Золото завсегда с кровью», когда слушал рассказы о Бориске. Вот и сейчас великий молчун вдруг невесело изрек:

— Тесно будет в тайге.

Билибин понял его по-своему и с радостью подхватил:

— Молодец, старик! Молчишь, молчишь, а как скажешь что — хоть золотыми буквами записывай! Тесно будет в тайге! Нет, Майорыч, твое имя непременно надо нанести на карту Колымы!

Петр Алексеевич Майоров не улыбнулся...

...Десять лет спустя, когда Юрий Александрович в тиши своего ленинградского кабинета будет заканчивать свой первый капитальный труд «Основы геологии россыпей», который для горняков и ныне путеводная книга, в последней, XXVI главе «Задачи изучения россыпных месторождений Союза», как бы выражая благодарность таким, как Майорыч, людям, неизвестным ученому миру, вспомнит его слова и напишет: «В тайге становится все теснее».

Билибин рассчитал своих рабочих на месяц раньше и, уезжая с Утиной, напутствовал:

— Старайтесь, ребята. Честно старайтесь. Марку нашу держите.

Возвращался на Среднекан вдвоем с Майорычем. Старик не пожелал оставаться на старание:

— Семью надо повидать, С Зеи — я. Повидаю — может, приеду, а может, и еще куда подамся.

На Среднекан они вернулись, как и обещал Билибин, 15 августа, в лодке, тяжело нагруженной образцами пород, и с золотом, намытом на Юбилейном.

Среднеканцы, увидев это крупное, матово поблескивающее золото, были готовы ехать на новый прииск тут же. И рабочие экспедиции из партии Бертина, Раковского, Цареградского запросились на старание. Билибин пообещал своих направить в первую очередь, в награду за честный труд. Оглобин поддержал его. Из пятнадцати человек организовали две артели, и они подались на новый прииск — «Холодный», провожаемые завистливыми взглядами «хищников».

БИЛИБИН ВИДЕЛ ДАЛЕКО

Поисковые летние работы закончились. Эрнест Бертин, Раковский, Цареградский, Казанли — все собрались на Среднеканской разведбазе. Каждый делал доклад начальнику экспедиции, показывал породы, пробы, шлихи, самородки — отчитывался.

Дмитрий Казанли на самых высоких сопках Приколымья установил одиннадцать астропунктов, определив их координаты. С этими астропунктами увязывались все маршруты, реки, речки, ключики, исхоженные геологами. И впервые вырисовывалась точная карта огромной территории: от Ольского побережья до правобережья Колымы, от Малтана и Бохапчи на западе до Буюнды на востоке. Карта, изданная Академией наук всего три года назад, оказалась безнадежно устаревшей. Астропункты на устье Бохапчи и устье Среднекана показали, что река Колыма между этими устьями действительно течет на двести километров южнее, ближе к Охотскому морю, чем на всех прежних картах, кроме той, что выложили на полу юрты Макара Медова из спичек... Не зря Казанли ползал по полу!..

А когда сложили все, что шагами измерили, молотками обстукали, лотками промыли, то получилось: небольшая экспедиция, в которой было всего два геолога, один геодезист и два прораба, меньше чем за год покрыла более тысячи километров маршрутной съемкой, четыре тысячи квадратных километров — геологическими исследованиями, опробовала долины общей протяженностью в пятьсот километров. А всем исхоженным верстам счет был потерян...

И почти во всех этих долинах было найдено золото, правда, далеко не всюду такое, как на притоках Утиной и Среднекана, не всюду годное для мускульной добычи, но геологи смотрели вперед и знали: то, что нельзя добыть лоточками и проходнушками теперь, можно будет взять техникой недалекого будущего.

Бертпн получил хорошие пробы по обоим истокам Среднекана — левому и правому, а один приток, особенно обнадеживающий, Эрнест Петрович назвал именем Аннушка. Такими же звучными именами — Золотистый, Радужный и тому подобными окрестил речки и ключики Среднеканской долины Сергей Дмитриевич, и, конечно, неспроста.

Установил хорошую золотоносность и Цареградский. К тому же у него был сюрприз для Билибина — банка из-под какао.

Он нашел ее недалеко от своей палатки, на берегу Среднекана, где по утрам обычно умывался. Между большими валунами, под нависью обнаженных подмытых корней лиственницы виднелась коричневая круглая жестяная банка. Даже не подходя к ней, Валентин прочитал ярлык: «КАКАО ЭЙНЕМ» — и удивленно присвистнул: «Откуда она здесь, с детства знакомая?» Потянулся за ней только из любопытства: вспомнилось то время, когда мама из содержимого такой же коробки готовила ароматное и сладкое питье. Поднял и чуть не уронил от неожиданной тяжести: раньше такая банка весила фунт, а эта — все десять, если не больше. Валентин сразу понял, что в этой коробочке. Из-под крышки вылезали лохмотья дерюжки, к тому же она приржавела, и, открывая ее, Валентин обломал ногти. В истлевшем мешочке плотно лежало золото. Его было, конечно, больше, чем привез с Утиной Раковский в коробке из-под зубного порошка. Такого количества металла экспедиция пока не находила. И как же не обрадоваться ее начальнику! Все будут смотреть на Валентина Александровича с великой завистью...

Но Юрий Александрович не возликовал, напротив, как-то даже кисло усмехнулся, когда Цареградский положил пред ним свою богатейшую находку, и прежде всего спросил:

— Откуда оно?

Валентин стал было подробно рассказывать, где и как нашел...

— Нет, я не об этом,— перебил его Билибин и обратился к Раковскому: — Вы, Сергей Дмитриевич, средь нас, ученых, главный определитель золота. Откуда оно?

— На среднеканское и на утинское ни по окатанности, ни по цвету не похоже,— ответил Сергей.

— А Филиппу Диомидовичу показывали?

— Показывали и Оглобину, и Поликарпову. Говорят: «не наше».

— Ну, что ж, кто его владелец, пусть выясняет угрозыск. Составьте по всей форме акт, передайте в контору прииска, а мы его и в отчете не можем помянуть: неизвестно откуда, без привязки... А когда-то и я пивал какао из такой баночки... А что, Валентин Александрович, показала Среднеканская дайка?

Жилки над устьем Безымянного, обследованные Цареградским еще весной, оказались бедными, почти пустыми. На Буюнде Валентин Александрович тоже ничего не нашел, не сверкнули пред его глазами золотые молнии, описанные Розенфельдом. Оставалась на счету Цареградского только Среднеканская дайка. Хотя ее обнаружил Раковскнй, но он, Валентин Александрович, по заданию начальника экспедиции первым тщательно опробовал, и золоторудные жилы альбитовых порфиров, казалось, вознаградили за все неудачи таким богатством, перед которым, конечно, померкнут все золотые россыпи, открытые и Раковским, и Бертиным... Билибин ахнет! Так думал Цареградский.