Золотая Колыма - Волков Герман Григорьевич - Страница 55

Юрий Александрович надеялся догнать партию Раковского. Шли по их пятам, костры раскладывали на их еще не остывших кострищах и на устье Маякана нагнали.

И здесь же столкнулись с небольшой связкой навьюченных лошадей. Ее вел на сплавную базу старший пасынок старика Медова Петр. Встретились как давние друзья, обменялись всеми капсе, расспросили:

— Как Макар Захарович? Жив?

— Жив! Жив! Хорошо жив!

— А пароход пришел?

— Пришел! Тайон — пароход!

— Надо спешить.

А через день опять встреча. Как тут не вспомнить слова Майорыча: «Тесно в тайге!». Но эта встреча была не из приятных. Юрий Александрович, делая последнюю запись в дневнике, черкнул о ней весьма кратко:

«16 сентября, понедельник.

Выход в 8.33.

Остановка на встречу в 9.00».

Так и было. До селения Ола ходу оставалось один день, к вечеру рассчитывали быть в уютных каютах парохода. Но лишь выступили, как через двадцать семь минут — стоп!

Дорогу преградил целый табор: штук пять палаток, множество людей, табун коней, и кто-то с утра пораньше уже горланит «Шумел камыш».

Билибин почувствовал досаду и предупредил своих, чтоб не останавливались, но самому пришлось все же задержаться, как отмечено в дневнике.

Из большой и единственной в этом таборе палатки явно заграничного образца, из белого голландского полотна, с целлулоидными оконцами, вывалилась тучная, в полосатой тельняшке, фигура и накатилась на Билибина:

— О! Улахан тайон кыхылбыл-ха-хах Билибин! Рад видеть! А я — новый король золота! Управляющий всеми колымскими приисками Степка Назарович Бондарев! Зови запросто, без комчванства, Степан Бондарь. Все так кличут. И прошу в мой кубрик! — и Степка Бондарь поволок Юрия Александровича в палатку, толкнул на раскладную походную кровать: — Садись! Пей и ешь что хошь! Коньяк, виски, сакэ! А ко мне никого не пущать! — крикнул он кому-то.— У меня с товарищем Билибиным кон... конф... иска льный разговор.

— Конфиденциальный,— с усмешкой поправил его Билибин.

— Все равно! Наш брат-пролетарьят иностранным словам не обучен! Пей, улахан догор!

В палатке, заваленной медвежьими и оленьими шкурами, стоял умопомрачительный нездешний запах цитрусов. Апельсины, лимоны, мандарины были разбросаны где попало и горели, как маленькие солнца. На перевернутых вьючных ящиках частоколом стояли бутылки с яркими этикетками.

Но Степка Бондарь перебил южный аромат винным перегаром:

— Пей! Жри! Как буржуй! — и полез целоваться.

Билибин отстранил его:

— Спасибо. Но я тороплюсь на пароход и уже позавтракал.

— Ха! «Позавтракал». Завтракают и кушают их благородия, а наш брат жрет, рубает. И к какому это пароходу изволите торопиться?

— Нам сказали: на Ольском рейде стоит пароход...

— Стоит! Но на него не посадят. Это сторожевое судно ГПУ «Боровский», На него сажают только махровую контру. А ведь ты не из ихнего отребья. Нам же вдвоем поднимать эту... золотую промышленность! Как там мой предместник Оглоблин?

— Оглобин?

— Оглоблин аль Оглобин — теперича все равно за бортом! Вот его на «Воровском» зараз бы посадили... Но я его сам посажу! И вымету! Он у меня почухает, как бить нашего брата! Ведь бил же он там?

— Кого?

— Коммунистов?!

— На приисках, кроме Филиппа Диомидовича, коммунистов нет, да и он пока не совсем партийный, то ли сочувствующий, то ли кандидат...

— А этого Филиппа, значит, бил? Контра!

— Филипп Диомидович — это и есть Оглобин.

— Ну, значит, рабочих бил, беспартийных большевиков. Нашему брату-пролетарьяту богатые делянки не давал, на сплав, на верную гибель посылал... Матицева, преданного нам красного спеца, выгнал! ГПУ все известно. И не зря вычистили тут всю махру! Пятерых — под суд! Двоих — из партии вон! И твоего друга... Помнишь?

— Какого еще друга?

— Ну, это я в закавычках... Ну, который у тебя в прошлом году спирт реквизнул и всякие кляузы настрочил на тебя прокурору... Ну, Глущенко! Неужели забыл? Он да еще его начальник Квилюнас за год состряпали сто тридцать фиктивных дел!

— С Глущенко сталкивался, а Квилюнаса не знаю.

— Узнаешь! Теперича о них весь край узнает. В газете пропишут, как они меня, Кондратьева и еще двоих наших заарестовали и били незаконным образом! Да с лозунгом: «Коммунисты (это мы) хотят разогнать Советы — бей коммунистов!». Это — нас! Ясна политика? Советы без коммунистов! Кто так говорил?

Билибин знал, кто так говорил, но отвечать не захотел: было противно слушать пьяную болтовню Степки Бондаря, да и не все было понятно, что он городил.

— А все из-за чего сыр-бор? Я тебе скажу по-свойски: у нас-то, у Союззолота,— коньяк и спирт, а у тузрика — один сухой закон, хе-хе. А выпить там тоже не дураки. Вот и пришел к нам этот Квилюнас, бывший чинодрал, золотопогонник. Пришел реквизнуть спирт накануне приближающегося Международного юношеского дня! Кумекаешь политику? Но мы ему показали Мюд! — Бондарев сунул кукиш почти под самый нос Билибину.— Но это между нами... А официально вычистили тузрик за противодействие золотой промышленности и другие контрреволюционные дела. Это с ихней стороны тоже было махрово! И другая подоплека — текущий момент. Слышал, что на КВЖД творится? Не слышал. Но еще услышишь и увидишь, когда поедешь в поезде. Там, брат, такое творится — война, одним словом. Конфликт на КВЖД! Пока вы тут по тайге прохлаждаетесь, там наша кровь льется. А кто из нас кровь пущает? Недобитые беляки. Вот такие, как Квилюнасы да Глущенки. Они там, а эти тут били нас. Но ничего... Наша взяла! Пей за нашу победу! И переходи работать к нам. Официально говорю. Оклад положу высший и спецпаек. Рубать будем, как их благородие, коньяк с лимончиком...

— Так пропьешь всю Колыму.

— Ну, и черт с ней!.. Другую найдем... Иди!

— Я еду в Москву делать доклад.

— В Москву? Доклад? Это хорошо! Там и обо мне не забудь доложить. Степка Бондарь — большевик с дооктябрьским, июньских дней, стажем! Бывший красный моряк и выдвиженец от сохи! Потомственный пролетарий... Командирован на прииска Далькрайкомом. Доверие оправдает! Так и доложи, А сам возвращайся ко мне. Мне такие спецы нужны...

Билибин встал и, не пожав протянутую руку Бондарева, вышел из палатки. Своих он догнал у Хопкэчана, где жил Макар Медов, и в тот же день, 16 сентября, торопливо занес в дневник самое последнее слово:

«18.35. Хопкэчан».

СИМБИР БУМАГА ЦАРЕГРАДСКОГО

Отряд Цареградского в пути задержался.

Каюр Алексей, молодой крепкий якут с необычной фамилией Советский, вдруг захныкал:

— Моя туда не иди. Моя туда иди,— и замахал руками, куда пошел Раковский.— Наши люди туда иди. Буюнда иди. Мякит не иди. Мякит камень бар, корм суох. Подыхай конь. Все подыхай.

— Нет, Алексей, ваши люди в Мякит ходили. Макар Медов ходил. Кылланах ходил. Знаешь их?

— Макарка — глупый, тунгус убьет его. Кылланах — сопсем старый, ума суох, бога перит. А моя не перит... Бог суох.

— Это хорошо, что ты в бога не веришь. А Билибину веришь? — спрашивал Игнатьев.— Его ваши люди зовут большим краснобородым начальником. Как это по-якутски?

— Улахан тайон кыхылбыттыхтах.

— Во! Ты ему, улахан тайону, веришь? Ты обещал ему вести нас по этой тропе?

— И Владимирову из Якутского ЦИКа обещал? — спросил Цареградский.

Каюр на вопросы Игнатьева и Цареградского не отвечал.

Валентин выхватил из полевой сумки первый попавшийся лист:

— Вот приказ! Билибин и Владимиров писали. Грамотный? Читай: «Алексею Советскому...» Читай!

Алексей Советский взял листок, важно повертел и вернул:

— Бумага.

— Как это — бумага? Это приказ Билибина и Владимирова. А они, прежде чем писать, у ваших людей доподлинно узнали, что тропа, по которой ты поведешь, самая короткая и вполне проходимая. По этой тропе построят большую дорогу. Улахан дорогу! И ты по ней поедешь на автомобиле! В приказе так сказано.

— Симбир бумага,