Стрельцов. Человек без локтей - Нилин Александр Павлович - Страница 68

И что же дальше? А дальше все. Никакого примирения. Мы не примирились, больше он не приезжал, а Софья Фроловна приезжала один раз в детский садик на Милкин день рождения, 29 марта. Он — нет, он совершенно пропал и, видимо, решил, что его не очень-то хотели.

И дальше он женился, наверное, вскоре, я даже не знаю толком, когда».

Она еще вспомнила, как он прислал ей письмо из Кирово-Чепецка, где сидел: «Это было, наверное, за все время настоящее объяснение в любви на бумаге. Хорошее было письмо: „…если ты согласна, мы все равно поженимся…“»

Что мог сделать завод для дисквалифицированного футболиста Стрельцова? Принять на работу в инструментальный цех с крошечным жалованьем. Когда он в сентябре шестьдесят третьего года женился на Раисе, то, вспоминает ее сестра, жили в основном на зарплату жены, работавшей в ЦУМе.

На заводе он как-то и увидел Аллу. «Что? — спросила любопытная Лиза (Зулейка), — сердце, небось, екнуло?» Он не стал отрицать, что екнуло. Но с непроходящей, когда говорил об Алле, ревностью тут же добавил: «У нее теперь умный еврей…»

Кого конкретно из «умных евреев» имел он в виду — не знаю. Но приведу Аллин рассказ: «Я перешла работать на ЗИЛ. Меня позвали с небольшим совсем перепадом в зарплате. Попала в замечательный коллектив. Какие меня окружали люди! Сначала отдел главного конструктора, потом управление, оно потом какими-то жуткими, корявыми буквами стало называться, но дело не в этом. У меня был начальник (меня, конечно, взяли в секретарши — кем же еще!) — главный конструктор ЗИЛа Кригер Анатолий Маврикиевич. Его знал весь западный автомобильный мир, его сто тридцатая прыгает до сих пор по нашим дорогам, и очень многие другие — сто тридцать первая военная модель, например, и всякие-всякие там еще. Он меня очень любил. И я его так уважала. Он был такой красивый, такой умница. Я вообще считаю, что он меня и говорить-то научил. Если я уж умею что-то, так всему меня научил он. Двадцать лет я с ним проработала. Он, бывало, со мной только так: „Ну что вы смотрите на меня своими прекрасными глазами? Записывайте“. — „Да зачем, я все помню“. — „Нет, вы записывайте, тренируйте свою память“. Тогда секретарь — никакого компьютера, а все — и почта входящая и исходящая, постепенно ее становилось все больше и больше. Короче говоря, я на работе была занята до зубов, хотя вроде тачки с кирпичами не таскала, ни минуты у меня свободной не было. Женщины, которые так, повольней — инженерши, все время говорили: „Уж ты и не остановишься, ну хоть бы поговорить…“

И начальники бюро у нас были чудо, но уже теперь многие умерли. У нас в отделе, я знаю точно, никогда не было никаких антисемитов. Начальники бюро (полно было евреев) очень многие пришли из сталинских лагерей. Гольдберг, Сонкин, Фитерман… Я Фитермана знала уже потом, когда он наезжал к нам из НАМИ, а все его друзья рассказывали про него всякие чудеса. Он однажды потерял фотографию с пропуска, а у него такой носик… Он вклеил картинку марабу и долго ходил с этим пропуском, пока кто-то из вахтеров все-таки не разглядел, что это там такое. Но что-то я отвлеклась…»

Эдик с его-то чуткостью, скрываемой обычно за чуть грубоватым безразличием или усмешкой с ворчанием-бурчанием, мгновенно понял, что отвлеклась она, бывшая жена, всегда им подозреваемая в излишней ветрености, в сторону ученых и высокооплачиваемых, уважаемых людей, в сравнении с которыми он сейчас, оторванный от футбола, проигрывает.

В приступе неуверенности в себе нынешнем ему, видимо, захотелось чего-нибудь попроще, по его сегодняшнему, рабочему плечу. И он ничего лучше не придумал, как обратиться к Зулейке с просьбой — познакомить с девушкой. И Зулейка познакомила…

Потом, в сердитую минуту, Софья Фроловна Лизу иначе как свахой не звала. Софье Фроловне не угодишь — кто из женщин в мире достоин ее Эдика? Впрочем, в Раисе ей понравилась стать. Она — уже в хорошую минуту — заметила, что они — Раиса и Эдуард — пара. Кстати, и сыну нравились всегда крупные — в теле — женщины.

Вообще-то какое-то время Эдик скрывал Раису от мамы. Не хотел больше ее вмешательств. На шестом этаже дома на Автозаводской, где внизу рыбный магазин, Раиса появилась уже, когда Эдуард в ее семье был своим человеком. В семье Раисы Стрельцова приняли как родного — и мама (отец к тому времени умер), и обе сестры. «Он стал нам как брат», — говорит теперь Надежда. Но мне почему-то кажется, что и Галина (я с ней не знаком), и хорошенькая школьница Надя были к Эдику неравнодушны. Надежда рассказывает, что ей Эдуард показался очень взрослым, очень надежным человеком, естественно занявшим место единственного мужчины в их семье. Девушки не увлекались футболом, но Надежда вдруг вспомнила, что сороковой день по их папе пришелся на суд над Стрельцовым — и собравшиеся у них в доме двоюродные братья и другие родственники обсуждали случившееся со знаменитым футболистом. Тещу и сестер жены Эдик поразил открытостью своей к новой родне — на первом же семейном торжестве, когда собрались в квартире на улице Сайкина (это в начале Автозаводского моста) всевозможные дяди и тети, Эдик при прощании с гостями стоял у притолоки и всех, как ставших близкими людьми, целовал, к чему в семействе Раисы привычки не было. Чувствовалось, что потянуло его в дом, в семью — словно вся былая его неприкаянность искупалась лаской большой Раисиной семьи, его принявшей. В непосредственности своего доверия к новой родне он бывал трогателен до комизма. Как-то — уже позднее, когда начался самый футбол, — он сел на горячую плиту в турецких банях и болезненно обжег задницу. Рассказывая о случившемся Надеждиной свекрови Александре Никаноровне, он в порыве откровенности спустил штаны, демонстрируя след от ожога. «Деточка моя», — запричитала Александра Никаноровна. Сестры вышли замуж позже, чем Раиса. И как старший теперь в семье мужчина Эдик наставлял молодых мужей, как им себя вести в новообразованных семьях — себя он к тому времени считал, вероятно, идеальным мужем. Он приходил в школу на выпускной вечер к Надежде. Он привозил девочкам-сестрам вещи из-за границы — у нас тогда чего же можно было купить? Однажды он привез Галине розовое ажурное платье для защиты диссертации — и ей пришлось обменять этот роскошный наряд у Раисы на что-то более скромное и строгое, приличествующее моменту. Но тогда Эдик презентовал ей туфли из Италии…

Я, кажется, слишком заторопился к диккенсовскому эпилогу, которого в стрельцовской жизни и не могло быть… А важнее для понимания ситуации, в которой очутился он в шестьдесят третьем году, задержаться на его заводских буднях.

Во ВТУЗе он учился на факультете двигателей — и его поставили на работу по специальности: в ОТК.

В ОТК он сначала тоже работал слесарем, делал то, чему его в позабытой жизни научили на «Фрезере». Профессиональные водительские права он получил позднее, а поначалу на испытаниях сидел рядом с водителем. Машины брали с конвейера — Эдик вспоминал, что они испытывали грузовые модели: 130-ю и 157-ю, — разбирали их, рассматривали обнаруженные дефекты. Полигона на ЗИЛе тогда не было. Обычно уезжали в командировки, где и проводили испытания: столько-то ездили по асфальту, столько-то по булыжнику, столько-то по бездорожью.

Сезон шестьдесят третьего года показался мне малопримечательным оттого, может быть, что стойких привязанностей почти не осталось у меня ни к одной из команд. Догадайся я, что откатившееся назад «Торпедо», переставшее соревноваться с вернувшим себе лидерство московским «Динамо» и «Спартаком», — черновик той команды, какая сложится через год, присмотрелся бы к торпедовцам повнимательнее. А так запомнился мне количеством забитых им мячей Миша Посуэло — испанец, оцененный столичной богемой и органичный в интерьере ресторана Дома актера, куда приходил он с красавицей-кинозвездой Викой Федоровой.