Мама - Артюхова Нина Михайловна - Страница 32

А я и Алеша подумали одно и то же: где сейчас была Надя, не ходила ли она на станцию — хлеба купить, например, или к портнихе, за линию?

И Костя знал, что мы оба думаем об этом. Он сейчас же подхватил Димку и пошел с ним в дом, он не мог разговаривать с нами.

Надя вот умеет поддерживать светский разговор, — у нее все-таки много от ее матери. А Костя не умеет.

Может быть, не светский, но кое-какой разговор мы с Алешей сумели тогда поддержать.

В столовой тетя Леля спросила:

— Костя, хочешь лимона? У меня есть.

— Нет, спасибо, тетя Лелечка, мне и без лимона кисло.

После паузы:

— Удивительно все-таки, как это получилось?.. Обсчитал меня все-таки этот тип!

— Какой тип? Ты о чем, Костя?

— В ресторане, говорю, тот поганец, который нам счет подавал, приписал семьдесят пять рублей лишних!

Тетя Леля наивно изумляется:

— Костя, дорогой, ты спишь, или бредишь, или что? Как же можно приписать к счету семьдесят пять рублей? А вы не заметили?

Молчание.

Да, если к счету приписать семьдесят пять рублей и никто не заметил — какой же был счет?

Одна эта приписка — половина Димкиного пальто. На весь счет ему, пожалуй, можно было бы купить меховую шубку.

В столовой тетя Леля негромко:

— Эх, бить бы тебя, Константин, да некому!

— Это за что же, тетя Лелечка, хочешь бить?

— Сам знаешь.

— Не догадываюсь.

— А ты догадайся.

Про что она: счет в ресторане ее расстроил или даже она что-то уже заметила?

«Даже материально стало труднее…» Вспомнила, кто это сказал: та пожилая женщина, от которой ушел муж. И вот она осталась, опустошенная. Теперь будет жить в сыне — и не знает, как пойдет жизнь.

Просто даже материальные трудности ее угнетают, работать она не привыкла, специальность ее — жена и мать.

Вообще, видимо, есть женщины-вьюнки и женщины, имеющие собственный крепкий ствол. А есть ли у тебя ствол или нет его, вперед не скажешь. И никто тебе не может сказать вперед. Иногда видишь женщину: сама гибкость, сама нежность — и вдруг оказывается стойкой в беде. А энергичные, решительные дамы, когда вырвет кто-нибудь колышек, на который они опирались, никнут к земле, как слабые вьющиеся растения.

Спать хочется. Не надо думать. Димка рано проснется. Как хочется поскорее заснуть!

XXII

Еще одно воскресенье пришло… И еще одно…

Днем явились Бочкаревы, как и в тот раз, всем семейством. Даже Александра Павловна с ними была. У всех корзины в руках.

Александра Павловна помахала своей корзинкой.

— А мы за грибами. Не пойдете ли вместе?

— Не знаю, как Костя, — сказала Светлана, — а я не могу.

Константин нахмурился:

— Что-то не хочется.

Надя присела на скамью.

— Я вот что еще хотела вам сказать. Костя, тут на днях собирается наш бывший класс. Получилось так в этом году, что многие съехались: кто здесь, кто в Москве. Торжественный вечер хотим устроить. Я думаю, это и тебе интересно?

— Конечно, я бы рад был всех повидать, но… — Костя вопросительно посмотрел на Светлану.

— Да, есть одно маленькое «но», — весело продолжала Надя. — И очень деликатное «но». Собираемся на Арбате у Люси Смирновой, насчитали человек двадцать, не то двадцать пять, комнаты у нее не такие уж большие, Поэтому постановлено: «женатикам» приходить без мужей и без жен. А то ведь получится раза в полтора больше. И никто решил не обижаться. Алексей не обижается, я его уже спрашивала. Я думаю, Светланочка…

— Я не обидчивая.

На коленях у Светланы сидел Димка в новом пальто — день был свежий.

— Какое чудесное пальтишко! — сказала Надя. — Материал очень симпатичный. Ты где купила?

— Сама сшила, по выкройке.

— Какой молодец! Просто прелесть как ему идет. Так вот, Костя, значит, решено: жены и мужья не возражают.

— Да я… не знаю!

— Ведь сам же сказал, что хочется всех повидать?

— Да, конечно… Ну что ж, хорошо.

— Тогда зайди к нам сегодня вечером. У Люси собирается сегодня оргкомитет. Мы с тобой сходим на станцию, позвоним по телефону. А может быть, придется и проехать к ней.

На этот раз Надя не спросила Светлану:

«Ты его отпустишь?»

И Косте не сказала:

«Так вот, значит, решено?»

Вечером Константин надел китель и выходные, парадные брюки.

— Светлана, я схожу к Зиминым. Может быть, и задержусь.

Надя уже ждала его на террасе, в пальто и шляпке. Сколько раз и прежде бывало так: вот на этой самой террасе.

— Постой минуточку, я, пожалуй, зонтик возьму, что-то погода портится. И журнал Люся просила…

Сколько раз ходил вот так, по этой террасе, взад-вперед, взад-вперед… Длинные у Нади минуточки.

— Ну, пойдем.

Низкие рваные облака выплывали и выплывали из-за леса…

— Помнишь, Костя, мы говорили: «мокрый угол». С юга-запада тучи идут. Не было б дождя.

Они уже подходили к станции.

— А знаешь, я думаю, что лучше даже не звонить, прямо поехать. С автомата никогда не удается толком договориться.

Она опять не спросила, согласен ли он ехать. Как и прежде, решала она.

— Жаль, что ты плащ не взял: кажется, дождик уже начинается.

— Ничего, не сахарный, не растаю.

Когда входили в вагон, Надя немного задержалась около двери. Константин увидел свободную скамейку и шагнул к ней. На место у окна бросил газету, а сам хотел сесть рядом. Но раньше еще, чем подошла Надя, он быстро переложил газету на сиденье напротив. Там было только одно место, в середине.

Надя села, чуть усмехнувшись:

— Ты еще помнишь?

Она не любила сидеть спиной к ходу поезда, любила сидеть лицом вперед. Это всегда было так. Еще девочкой-школьницей не любила. И так приятно было захватить для нее место вовремя. Если не удавалось захватить, Надя садилась боком или даже предпочитала стоять, что было укором, упреком в нерасторопности, до самой Москвы.

— Я, Надя, все помню.

И сейчас же эта фраза показалась ему слишком многозначительной. Константин замолчал надолго. Надя развернула журнал.

Бывает молчание — и молчание. Молчат соседи в поезде — потому что им не хочется, не о чем или неинтересно разговаривать. Молчат очень близкие люди — муж с женой, мать, взрослый сын или дочь, — в таком молчании спокойная привязанность, порою общность мыслей. Его легко нарушить, и оно не нарушает уюта и хорошего настроения. Доверительное молчание старых друзей. Застенчивое молчание очень юных влюбленных.

Но есть другое молчание — горячее, грозное, когда мысли мечутся в голове и вдруг делается страшно, что их услышат. Когда становится душно в самый прохладный день, когда, замолчав, уже невозможно заговорить о газетном фельетоне или спросить, который час.

— Подвиньтесь, пожалуйста, товарищ капитан. Подвинулся машинально. Теперь Надя сидела наискосок, а не прямо напротив.

Нужно бы не пересаживаться, пропустить эту тетку к окну, и Надя была бы ближе.

И в то же время не так напряженно стало — и даже легче дышать.

Сзади, от раскрытого окна, тянет прохладой, за стеклом — мелкая дождевая пыль. От этой влажной прохлады стало легче или оттого, что отодвинулся?

А смотреть на нее отсюда удобнее даже. И смотреть не прямо, а на ее отражение в окне. Старинная, детская, еще школьная уловка. Когда ездили зимой или осенними вечерами и вот так же сгущались сумерки, за окном — рядом с настоящим вагоном, в котором шумели, пели и разговаривали, — возникал молчаливый вагон-призрак. В нем было все такое же, как в настоящем вагоне, только наоборот, как в зеркале. В вагоне-призраке Надя перелистывала страницы учебника левой рукой и левой рукой протягивала сезонный билет контролеру.

Вагон-призрак летел, освещенный, мимо сумрачных вечерних полей и лесов, пронзая собой платформы, у которых не останавливался поезд, и пронзаемый ими.

И можно было делать вид, что просто в рассеянности смотришь в окно. И можно было любоваться досыта милым Надиным лицом, отраженным в окне. И казалось, когда сидел напротив, что Надя летит, все время летит навстречу, только вот не долетала никогда.