Чудеса и диковины - Норминтон Грегори - Страница 50

– Конечно, нет, – сказал Альбрехт Рудольфус; на том и порешили.

Получив полномочия от самого герцога, я тем самым обеспечил повиновение придворных аристократов и засел в их покоях, пытаясь делать наброски к будущим портретам. Максимилиан фон Винкельбах, который, казалось, соревновался со своим братом в ненависти ко мне, настоял, чтобы я рисовал его в кабинете шерифа. Он был мастером церемоний и капитаном пешей гвардии, и тем не менее не было для него более серьезного занятия, чем подкрепление силы и власти закона собственными кулаками. Он пыхтел и дубасил несчастных преступников, я рисовал, а головорезы шерифа ходили вокруг, шептались и насмехались над дрожью моей руки. Максимилиан поднял голову, и с его чуба сорвались капельки пота.

– Заключенного ты тоже рисуешь?

– Нет, милорд.

Максимилиан размял руки и вытер кулаки об одежду подследственного.

– И правильно. Нечего запечатлевать злодея. Главное, сам не забудь, что ты видел сегодня, – сказал он.

После этого случая делать наброски с Морица фон Винкельбаха было почти в удовольствие. Граф, разумеется, презирал мое начинание:

– Книга восхвалений, как же. Зачем моему господину бумажные добродетели, когда достаточно просто придерживаться обычаев? – И все-таки он следил за своим языком, чтобы я не донес его дерзости до ушей герцога.

Остальные персонажи доставляли мне значительно меньше неудобств, чем братья фон Винкельбахи. Мартин Грюненфельдер сидел за столом, работал с документами, притворяясь, что не замечает меня, а его помощник улыбался, дурак дураком, слушая скрипучий монолог моего пера. В казначействе я запечатлел всклокоченного Вильгельма Штрудера и забрал у него одного из писарей. Этого юношу – забыл, как его звали – я усадил переписывать скучную латынь «Иллюстрированной истории герцогства Фельсенгрюнде» Ганса Фогеля. Меня не волновала его медлительность (он набрасывался на каждую витиеватую букву с пылом истинного художника, хотя копия задумывалась всего лишь как руководство для гравера), поскольку на изготовление эскизов к гравюрам у меня должно было уйти не меньше года, и ехать с ними во Франкфурт я собирался не раньше следующей весны. Шли дни, и казначей принялся предъявлять раздраженные требования – сначала мне лично, потом, в письменной форме, самому герцогу – вернуть писаря на рабочее место; однако Альбрехт Рудольфус согласился с моими доводами, и писарю пришлось задержаться.

Так прошел мой первый год в Фельсенгрюнде. Теперь я мог свободно передвигаться по городу и окрестностям. Опережая слухи о себе, я наслаждался линялым гостеприимством содержателей постоялых дворов и кривился от нарочито почтительных наклонов дворцовой челяди. Тем временем моя переписка с агентами начала приносить плоды. Гонец вернулся с письмами и гравюрами от моего старого дрезденского друга Георга Шпенглера. Он поздравлял меня с успехами и хвастался своей семейной жизнью (видимо, его жена оказалась поразительно плодовитой), наслаждаясь которой, Георг почитал себя счастливейшим из людей. Получив первые гравюры, я смог предоставить герцогу «Побивание камнями святого Стефана» Россо Фиорентино и «Мученичество святого Лаврентия», гравированное Кортом по картине Тициана. Альбрехту Рудольфусу понравился дым, поднимающийся от мученического костра. Его порадовали два херувима, парящие над сюжетом Тициана, и то, что их лица были освещены не небесным сиянием, а всполохами огня, что придавало им выражение мальчишеского любопытства.

Из Праги пришло только одно письмо, и то – лишь через пять месяцев после того, как я отправил свое послание. Ярослав Майринк осторожно и иносказательно описывал помрачение императорского рассудка. В письме были намеки на темные интриги, в которых был замешан амбициозный брат Рудольф, – все эти малоприятные новости я скрыл от герцога, бросив письмо в огонь сразу после того, как прочел.

В плане отдыха от работы над «Книгой добродетелей» я завел привычку устраивать себе долгие прогулки по городу Фельсенгрюнде или просто бродить в прохладной тени буков и изящных лиственниц (ранней весной их иголки были похожи на тугие зеленые метелки кистей) на берегу Оберзее. Много раз я пытался углубиться в созерцание Природы. Но щебечущие птицы скрывались из виду под мохнатым навесом, белки прятались за стволами деревьев, рыба уходила в темные глубины, напуганная моей тенью. И каждый раз мне хотелось скорее вернуться к себе в мастерскую или отправиться к герцогу рассказывать про императора. Мои глаза потеряли былой интерес к чудесам природы: они оживали только при виде творений человеческих рук.

Письмо мне доставил писарь из казначейства – одно из множества прочих, написанных старательным почерком – так пишут люди, которым не на что тратить время. Мой добрый шпион был вознагражден за свои старания небольшим кошелем и пообещал хранить происшедшее в секрете.

– Это его подпись, – уверял я герцога спустя несколько часов, – и его печать. Это письмо не может быть подделкой.

Хитроумный Грилли подсунул оскорбительное послание под стопку официальных бумаг – как будто его принесли, скажем, из казначейства вместе с другими письмами и документами. Вся знать Фельсенгрюнде получила точно такое же послание: автор уверял адресатов, что им не нужно скрывать свое мнение, поскольку дело касается всех.

– «Фантазии расслабили ум его светлости», – читал Альбрехт Рудольфус, сжимая рукой спинку трона. – «Вам, как и мне, хорошо известен источник этой заразы. Карла Грилли заставил нашего господина избегать охоты, развлечения для благородных; это он, со своей итальянской порочностью, ослабил волю герцога к управлению страной…» Богом клянусь, я с него шкуру спущу живьем!

– Может быть, это просто такая шутка? – предположил я.

– Он называет тебя болезнью, которую нужно вычистить из государства. И тем самым обвиняет меня как пособника этой болезни.

– Я уверен, ваша светлость, что ваши верные сановники без промедления представят эти пасквильные письма вашему вниманию…

– Будем надеяться.

– Как только прочтут содержимое.

Герцог охнул и в ярости хлопнул ладонью по письму.

– Извини, что тебе пришлось выслушать измышления этого старого козла.

– Боюсь, что герр Альтман, увы, не в своем уме.

– Лучше пусть вовсе его лишится, иначе не избежать ему порки.

Бедный Теодор. Как тот старый пес из пословицы, он не сумел выучиться новым трюкам. В своем письме он открыто высказал то, что все остальные думали про себя; тем самым он вынудил своих предполагаемых союзников публично от него отказаться. Следовательно, я мог быть спокоен, когда спрятался – с ведома хозяина, разумеется, – за гобеленом в приватной приемной. Красавчик паж (который в последнее время то басил, то давал петуха) отправился за художником, к его домику рядом с конюшней. Я слышал возбужденное бормотание старика, предвкушавшего вероятный заказ – после стольких бесплодных лет.

– Изгнание? – взвыл он через какое-то время. – Но на почве чего?

– Не на почве, а с почвы. С моей почвы. Из Фельсенгрюнде.

– Но я здесь родился, – захныкал Теодор Альтманн. Разве не он учил герцога в детстве? Неужели престарелый слуга не заслуживает милосердия? – Прошу вас, милорд, умоляю, умоляю…

Униженное раскаяние поколебало уверенность герцога.

– Тогда изгнание из замка, – сказал он.

– Так я могу остаться в городе?

– Нет, нет. Из города я вас изгоняю.

– Но… Но, ваша светлость, как я смогу жить в другом месте? Без покровительства?

– Не пытайтесь сделать из меня злодея, сударь. Вы написали бунтарские письма, подрывающие мою власть. Вы сами себя обрекли на изгнание, и я буду оплакивать вас не больше, чем архангел Михаил оплакивал Адама.

Приговор был окончательный. Альбрехт Рудольфус приказал страже вывести из приватной приемной Теодора Альт-манна, моего побежденного противника. Ему дали три дня на сборы.