Чудеса и диковины - Норминтон Грегори - Страница 71

– Лиса? А как она попала в вольер?

– Ну, эта… перелетела она.

– Лиса перелетела?

– Не, птица.

– А, ну да. Как я не догадался. Дронт перелетел.

– Ну да – прям во двор.

– Где совершенно случайно прогуливалась лиса в надежде поймать большую нелетающую птицу.

– Зато мы спасли крыло. И голова неплохо сохранилась, вот гляньте.

– Он дохлый, если ты вдруг не заметил, урод!

– Не всякий герцог может похвастать, – утешал меня потом Джонатан Нотт, – что в его коллекции есть череп дронта. Его можно добавить к собранию природных редкостей…

Четырехпалого смотрителя выпороли по моему приказу (над холопами я еще имел кое-какую власть), но вид его крови, забрызгавшей грязный снег, мало что изменил. Я хорошо поработал, чтобы подготовить останки зверей к их включению в коллекцию: теперь это были лишь кости и клювы, павлиньи перья и стертые когти престарелого медведя.

Зато (наконец-то) были готовы автоматы. Я провел несколько сонных часов в мастерской Адольфа Бреннера, расписывая их круглые лица. Головы были сделаны из мотков бечевки, кожа – из мешковины, волосы – из ниток. Я попросил показать, как они «танцуют», как это называл Бреннер, но мой коллега, погруженный в невеселые раздумья и мрачные предчувствия, ответил отказом. Придется чуть-чуть подождать, сказал он, чтобы завтра мое удивление выглядело ненаигранным.

– А как мы их назовем? – спросил я, отступая назад, чтобы получше рассмотреть эти рожи из рогожи – кривые ухмылки и лучистые солнца вместо глаз. Мне показалось нескромным разрисовывать эти лица чересчур правдоподобно, хотя, к чести Адольфа Бреннера, в отношении пропорций их тел его не в чем было упрекнуть. Лишь неуклюжие, явно кукольные головы снимали страшное подозрение, что на столе лежат трупики настоящих детей.

– Примус, – сказал Бреннер, – Секундус и Терциус. А сейчас, с твоего позволения, я заменю лицевую ткань. – Механик отпорол раскрашенные лица от веревочных черепов и заменил их тремя чистыми кусками холста. – Я столько лет оттачивал их движения, что попросил бы тебя и лица им сделать поубедительнее. Если можно.

Я долго смотрел на брошенные на пол маски. Глаза Бреннера горели, кипя эмоциями. Не говоря ни слова, я макнул кисть в краску и продолжил работу.

Между нами повисло злое молчание.

– Что-то я не заметил тут твоего бастарда-полукровку, – сказал я, пытаясь уязвить коллегу. Адольф Бреннер захлопнул свой ящик с инструментами и сделал вид, что не слышит меня. Я работал с полудня до вечера, вдыхая искры иллюзорной жизни в творения Бреннера.

На следующий день, когда герцог ожидал торжественного представления автоматических детей в его новых покоях, я нашел Адольфа Бреннера рыдающим в литейной мастерской. Он кивнул мне, не в силах говорить, и открыл дверь нараспашку, чтобы я мог зайти, если хочу, а сам побрел обратно, к своим нарядным, в кружевных воротниках, детям.

– Господи, – прошептал я, прикрыв рот рукой. – Их сло-мали?

Бреннер покачал головой, всхлипывая и судорожно вздыхая над лохматыми головами.

– Касп… – выдохнул он. – Касп…

– Касп?

– Каспар…

– Каспар их сломал?

– …его оскорбили. Вчера. Увидели во дворе.

– Каспара?

– Герцог увидел из окна, как Каспар вышел во двор, и с бранью выскочил наружу. Он нес свернутый ковер.

– Герцог? Нес ковер?

– Нет, нет. Его палец, он был выставлен, как копье. Я все видел в окно и слышал, как герцог кричал: «Черномазый! Нечистая материя! Убери от меня свою черноту!» А после этого, окруженный каркающими, как вороны, людьми Нотта, его светлость вернулся обратно в библиотеку.

– Это асафетида, вонючая камедь, – сказал я. – Запах могилы, источаемый курительницей англичанина. От него герцог дуреет.

– Какова бы ни была причина, ее последствия просты. Он уже пригрозил, что этим все и закончится. Когда отослали ту девушку.

– Герцог изгнал Каспара?

– Он сам сбежал.

Не сегодня, господи, не сегодня. Я пытался найти слова утешения.

– Он вернется, непременно вернется. Куда он денется в этих голодных землях?

– В Прагу, конечно. В твой проклятый священный город. Чтобы разыскать ее, служанку Элизабеты. Он к тому же и деньги мои прихватил.

– Я позову стражу. Давай? Его поймают, как вора.

– Нет, Томмазо, ты не понимаешь.

– Или пусть бежит, раз ты такой деликатный. Господи, сам посуди, он же предал своего господина!

Что-то в моем голосе или в уколах его собственной нечистой совести заставило изобретателя вновь разрыдаться.

– Я плохо с ним обращался. Возился с этими… – он пренебрежительно махнул рукой в сторону кукол, -…когда моя собственная плоть и кровь оставалась непризнанной. Неудивительно, что он их ронял. Его мать тоже была упрямой. Все африканцы так…

– Адольфо, нам нужно срочно что-то придумать.

– О, мой мальчик… мой мальчик! – Изобретатель шлепнул себя по лбу. – Я его не признавал. А теперь он ушел… мой сын, мой Каспар!

Я попятился к двери, как подобострастный слуга, покидающий аудиенцию короля. Адольф Бреннер продолжал плакать, согнувшись пополам, как человек, мучимый запором. Он, наверно, даже и не заметил, что я вышел, – таким сильным было его отчаяние. При виде такой неизбывной боли мне захотелось сбежать подальше.

Сон захватил замок – сон, милостивый похититель людских тревог. Герцог спит в своих покоях, прижимая к груди успокоительную подушку. В южной башне лежит англичанин, которого не гложет совесть, зато над его кроватью протянута проволока с колокольчиками. Спит герцогиня, под охраной Спасителя, распятого у нее над головой. Казначею снятся набитые сундуки. Винкельбахи хмурятся под боками у своих жен, страдающих метеоризмом. Кажется, всех коснулся Морфей, освободив их до утра от обременительных ролей. Даже стражники на стенах хранят, завернувшись в одеяла, или же еще с вечера упились пивом в своих казармах. Один я не могу заснуть. Язык пламени, как Святой Дух, витает над моей горящей лампадой. На кровати в углу копошится и вздыхает моя жена и бывшая любовница. Теперь она, конечно же, бросит меня, направив свои прогорклые чары на кого-нибудь более успешного. Глаза закрываются от усталости – но под веками меня дожидаются страшные воспоминания. Я снова вижу как наяву, как придворные толпятся вокруг нетерпеливого герцога. Все ждут, пока Адольф Бреннер, бледный от скорби, подготовит своих заводных детей. Вот стоит Примус, мальчик с золотым лицом херувима, одетый в детский костюм Каспара; вот Секундус, красивая пухленькая девочка с нитяными буклями, которая держит в руках букетик настоящих горных цветов; и Терциус с погремушкой в одной руке и соской – в другой, улыбающийся в пространство.

– Ваша светлость, дамы и господа, после многих лет упорного труда я наконец нашел выход из лабиринта и вынес оттуда удивительные вещи, которые вы видите перед собой. – Адольф Бреннер держал маленького Терциуса за плечо. Левой рукой он крутил бабочку заводного ключа в спине автомата. – Мир еще не видел столь сложных механизмов. Это работа всей моей жизни, пик моих достижений. И я смиренно предлагаю их вашей светлости в благодарность за ваше терпение.

Бреннер отпустил ключ, и Терциус наклонился вперед. Как ребенок, едва научившийся ходить, он рывком поднимал и опускал ноги. На каждом десятом шаге он останавливался и приседал, как несмышленыш, напуганный собственными успехами, обретает ощущение безопасности, сидя на корточках. Потом он начинал кивать головой, словно соглашаясь с ногами, что пора идти дальше, а механизм у него в животе стрекотал и тикал. К моему удивлению, кукла остановилась в трех шагах от собравшихся и протянула руки с погремушкой и соской, словно предлагая эти младенческие сокровища любящим родителям. Мне показалось, что расписанная голова сейчас заговорит, а потом автомат опустил руки и медленно потопал к герцогу.

Альбрехт Рудольфус издал душераздирающий вопль ужаса и пнул приближающуюся куклу. Терциуса отбросило назад – его левая рука разбилась, а погремушка покатилась по полу.