Чудеса и диковины - Норминтон Грегори - Страница 86

Люди, должно быть, услышали мои отчаянные всхлипы, мои бесплодные увещевания. Уже потом, рухнув со стула, который перевернулся и ударил меня по лицу, я огляделся и увидел, что в комнате столпились слуги. Какая-то молодая толстушка взяла меня за руку, словно я был раненой птицей, и усадила в углу мастерской, пока мужчины срезали тело. Они не думали, что оно будет таким тяжелым, и поэтому не удержали – повалились на пол с ним вместе.

Адольф Бреннер не оставил предсмертной записки: ни фразы из стоиков, ни извинений перед живущими. Кто-то всучил мне сосновый ящик с моим именем, написанным на крышке черной краской. Внутри я обнаружил улыбающегося Терциуса. В бедре куклы зияла прореха, зашитая белым шнуром, ярко выделявшимся на коричневом фоне ткани. Я ощупал рану пальцем – монеты. Золотые дукаты. Прощальный подарок Адольфа Бреннера. Поняв этот потусторонний намек, я выскочил из мастерской, стараясь не смотреть на безжизненное лицо, прикрытое мешковиной. Никого в этой зловещей тьме не удивило, что я унес с собой сентиментальный подарок на память: улыбающегося механического ребенка.

Возмущенные его богопротивной кончиной капеллан и исповедник герцогини отказались проводить поминальную службу. Бог в своем бесконечном великодушии не прощает людского отчаяния. Часть денег, оставшихся в бедре автомата, я потратил на взятки, пока четверо крепких слуг, способных вырыть яму в мерзлом грунте, не согласились пойти со мной на постыдное погребение. Мы похоронили Адольфа Бреннера на перекрестке дорог к югу от города Фельсенгрюнде. Я воткнул в безымянный могильный холмик крест из грубо связанных палок, но священник, настоявший на своем присутствии при захоронении, велел его убрать. Я не знаю, успел ли кто из рьяных христиан вырезать Бреннеру сердце, как вроде бы полагается поступать с самоубийцами. Всей душой надеясь, что он все же остался нетронутым, я нацарапал на льду псевдоним своего друга. Я ведь так и не узнал его настоящего имени.

Когда я вернулся с похорон Адольфа Бреннера, меня ждал вызов на аудиенцию к Альбрехту, XIII герцогу Фельсенгрюнде. Я не ожидал от него соболезнований моей потере; я даже не сомневался, что герцог вновь примется утомлять меня своими видениями, словно все, что он видел во сне, случилось с ним наяву. В последнее время англичанин, похоже, отдалялся от него, вынуждая герцога в одиночку обуздывать суету своего сознания. Мне не хотелось заполнять эту брешь, и я даже не стал отряхивать грязь со своих сапог перед тем, как предстать пред светлые герцогские очи.

– Ваша светлость?… Вы тут?

На крышке стола появилось четыре бледных боба; они проросли в пальцы; на столе распласталась рука, и, наконец, герцог обозначился целиком. Я успел привыкнуть к его приступам меланхолии, но меня поразили его опухшие глаза, всклокоченная борода и глубокие морщины на лбу.

– Вы нездоровы, милорд?

Герцог с тревогой ощупал горло.

– А я выгляжу нездоровым?

– Нет, уверяю вас.

Альбрехт нащупал свое кресло и тяжело опустился в него.

– Вы… вы что-то уронили?

– В смысле?

– Ну… ваша светлость, вы были под столом…

– А почему бы мне и не побыть под столом? Разве у простолюдинов кто-то требует объяснений, почему они прячутся за мебелью?

– Я совсем не хотел…

– Так почему же герцогу нельзя вести себя как ему вздумается? Боги, за что вы меня прокляли? – Альбрехт неуклюже нагнулся, подобрал с пола серебряный кинжал и поманил меня пальцем, толстым, как сосиска. Он прикусил нижнюю губу; на его поредевших усах висели остатки еды сомнительного вида. Он торопил меня и, пыхтя от нетерпения, ухватил за воротник. Я стукнулся подбородком о край стола. Я не решился протестовать, когда он нашарил мою руку, вцепился в запястье, разжал мне пальцы и вложил в ладонь обезьянью лапку.

– Унеси это, – сказал он. – Я не хочу, чтобы она была рядом. Загадывай желания, если хочешь. Мне от нее не нужно ничего.

– Вы хотите, чтобы я перенес проклятие на себя?

– Ты мне друг или нет?

Я задумался над ответом. Стоило ли, учитывая сложившуюся ситуацию, претендовать на подобную привилегию?

– Милорд, это же обыкновенная безделушка. У нее нет власти над добром или злом: вам нечего бояться.

Герцог побледнел.

– Я видел сотни таких… они заползали, подобно темным паукам, мне в постель, чтобы меня задушить.

– Альбрехт, – сказал я, – сожгите Аркану.

Его лицо, бывшее прежде бледно-восковым, теперь стало свекольным; он с ужасом уставился на мои богохульные губы.

– Вы проводите все свое время в обществе мертвых вещей. Человек не может жить в мавзолее.

– Это твой мавзолей. Ты построил его и похоронил меня внутри.

– Ваша светлость… пожалуйста… успокойтесь.

– Унеси ее, я сказал.

Я кивнул – с комом в горле – и положил волшебную лапу в карман. Попытался умиротворить герцога улыбкой, но она, должно быть, выглядела гримасой ужаса. Может, послать к лекарю за успокоительным?

– А где… ваша светлость, где красный эликсир?

– Откуда я знаю? Пузырек пуст. Я зову и зову, но Нотт не отвечает. А боли… Боли возвращаются, я это чувствую… – Альбрехт почесал грудь, потом схватился за свой необъятный живот. – Если бы я только мог выдавить стул.

– А другой пузырек… кармелитская вода?

– Кончилась, – всхлипнул герцог. – Все кончилось.

Столкнувшись со столь явным расстройством герцогского ума, я ощущал только жалость к себе. Может быть, где-то в темном углу прятался Нотт, ласкавший лезвие клинка? Или Шнойбер вернулся из странствий раньше назначенного, решив обессмертить меня в качестве одного из своих экспонатов?

– Я попытаюсь найти вам алхимика, – сказал я.

Альбрехт выскочил из-за стола и упал на колени. Его мокрые, слюнявые губы прижались к моим; он всхлипнул и прижался к моей груди.

– Не оставляй меня, умоляю. Я боюсь. Ты – мой единственный друг. Когда-то мы были товарищами…

Нет, это невыносимо; у меня взбунтовался желудок; моя душа съежилась, как мышь при виде кошки.

– Я дам тебе все, – выдохнул герцог мне в шею. – Все, что у тебя было до Нотта. И даже больше. Я сделаю тебя обергофмейстером. Все мои богатства станут твоими.

Я принялся отцеплять его пальцы от воротника и наконец вывернулся из его захвата.

– Предложение весьма щедрое. И весьма соблазнительное, – сказал я. – Дайте мне время подумать.

– А что тут думать? Я прошу тебя остаться со мной в кабинете. Сон о лапах предвещает несчастье – я не буду спать в своей опочивальне.

– Вы в полной безопасности, милорд.

– Но мятеж в Вайденланде…

– Обергофмейстер уверяет, что вам нечего опасаться этой угрозы.

– Я боюсь вовсе не этой угрозы.

Несколько минут, показавшихся мне целым веком в чистилище, я решительно не уступал мольбам герцога. Я не был великодушен. А если бы и был… читали бы вы сейчас эти строки, неодобрительно хмурясь? Я пообещал герцогу – да, да, с объятиями и поглаживаниями по его засаленной голове, – что я вернусь позже, может быть, завтра; ну ладно, сегодня – и буду бодрствовать рядом с ним, хотя я уверен, что все его страхи необоснованны. С большой неохотой, вытирая рукавом сопли и слезы, герцог Альбрехт отпустил своего карлу. Он так и стоял, покачиваясь, на коленях, а я поклонился и вышел. Я видел, как он судорожно роется в паутине своего мозга в поисках слова, подходящего для прощания. Однако мы разошлись без слов, глядя друг другу в глаза, пока – без сожалений с моей стороны – нить наших взглядов не порвалась. Горесть, адское одиночество, написанное на лице герцога, – вот что я буду помнить все последующие годы.

Должно быть, в те мгновения я сам в это верил. Я вернусь, чтобы его успокоить, хотя сам нуждался в успокоении не меньше, если не больше – из-за смерти моего друга и неопределенности своего положения в замке. Герцог воззвал к старинным узам товарищества. Да, убеждал я себя, истощенный переживаниями этого страшного дня. Чувствуя во всем теле боль от непривычной работы и неумолимого холода, я вскарабкался в мое набитое подушками гнездо. Время от времени мне придется составлять компанию Альбрехту, когда работа позволит; дать согласие легко, если оно нужно лишь для того, чтобы сбежать от его тошнотворных объятий.